Разница лишь в том, что она любит его.
Она помнит первые рассказы о нем, услышанные от матери, когда Андиаминские Высоты были ее домом, когда золото и благовония были ее постоянными спутниками. «Я когда-нибудь рассказывала тебе об Акке?» – спросила как-то императрица свою дочь в Священных Угодьях, вызвав ее удивление. Мимара каждый раз вздрагивала всем телом, а ее мышцы сводило судорогой, когда мать заставала ее врасплох. Ее челюсти сжимались, и девушка поворачивалась, чтобы увидеть себя – такой, какой она будет через двадцать лет. Мать, задрапированная в белые и бирюзовые шелка, платье, напоминающее те, что носили монахини шрайя.
– Он мой отец? – отозвалась дочь императрицы.
Ее мать съежилась от этого вопроса и даже отшатнулась. Расспросы об отце были для Мимары главным оружием – они сразу же превращались в обвинения Эсменет в распутстве. Горе женщине, которая не знает, кто отец ее ребенка. Но на этот раз вопрос, казалось, поразил правительницу особенно сильно, до такой степени, что она замолчала, чтобы сморгнуть слезы.
– Т-твой отец, – пробормотала она. – Да.
Ошеломленное молчание. Мимара этого не ожидала. Теперь она знает, что мать солгала, что это было сказано только для того, чтобы отобрать у дочери возможность задавать этот ненавистный вопрос. Что ж… возможно, не все просто. Мимара достаточно узнала об Акхеймиане, чтобы понять страсть своей матери, понять, как она могла назвать его отцом своего ребенка… по крайней мере, в сердце ее души. Все лгут, чтобы притупить острые, сложные грани мира, – просто одни лгут красивее других.
– Каким он был? – спросила Мимара.
Ее мать никогда не выглядела такой красивой, как в те моменты, когда она улыбалась. Красивая и ненавистная одновременно.
– Глупый, как и все мужчины. Мудрый. Мелкий. Нежный.
– Почему ты ушла от него?
Еще один вопрос, который должен был ранить. Только на этот раз Мимара вздрогнула вместо того, чтобы радоваться. Сделать матери больно там, где дело касалось ее дочери, – это одно: жертвы имеют права на преступников, не так ли? Однако причинить ей боль за то, что она делала только для себя… это говорило о Мимаре больше, чем ей хотелось бы слышать.
Немногие страсти требуют такой уверенности, как злоба.
– Келлхус, – ответила Эсменет тусклым и поврежденным голосом. – Я выбрала Келлхуса.
«Ты победила», – признал ее взгляд, когда она повернулась, чтобы уйти.
Теперь, глядя на волшебника при лунном свете, Мимара не может перестать думать о своей матери. Она представляет себе, как ее душа страдала, приходя к дочери снова и снова, каждый раз с новой надеждой, только для того, чтобы быть наказанной и осужденной. На какое-то время ее захлестывает чувство вины и раскаяния. А потом она думает о маленькой девочке, которая кричала в руках работорговцев, о ребенке, рыдающем «Мама!», в скрипучей темноте. Она помнит вонь и подушки, помнит ребенка, который все еще плакал в ней, хотя ее лицо стало плоским и холодным, как только