«Сон», как Холмс позднее называл свои тогдашние видения, неизменно начинался с сильного сокращения сердечной мышцы, знаменовавшего собой некое предостережение или просто приступ страха. Этот толчок выводил Холмса из глубин бессознательного в туман наркотического забытья. В глаза ему били яркие лучи дуговой лампы. Затем двое мнимых судей оглашали его имя и зачитывали обвинение. За исключением кратких мгновений, когда самозванцы садились или покидали свои места, он видел их, как актер различает ряды зрителей за слепящими огнями рампы. В этом буйстве света Холмс пытался выразить протест, шевелил губами, но горло его не могло исторгнуть ни единого звука. Наяву же, неделю назад, он отвечал просто и ясно:
– То, что я убил Чарльза Огастеса Милвертона, – неоспоримый факт. Я желал избавить человечество от худшего из мерзавцев. Я действовал в одиночку и теперь поступил бы точно так же. Думаю, моя жизнь не слишком высокая цена за это.
– Рыцарство, с которым вы защищаете своего друга доктора Ватсона, похвально, – сардонически заметил судья. – Только все напрасно. Ваше заступничество не помешает ему однажды оказаться на скамье подсудимых. Свидетели показали, что вы вдвоем с ним бежали с места преступления. О присутствии молодой женщины в доме убитого следствию тоже известно.
– Вы заблуждаетесь. Чарльз Огастес Милвертон умер от моей руки. Ни в чьей помощи я не нуждался.
– Признаете ли вы себя виновным? Да или нет? Отвечайте! – рявкнул судья.
– Я не собираюсь держать ответ перед бандитами и самозванцами.
– Ваш отказ приравнивается к непризнанию вины, – проговорил некто невидимый в свете лампы. – В таком случае разбирательство по вашему делу начнется незамедлительно.
Холмс мог бы поклясться, что узнал голос председателя суда: он принадлежал тому, кто на наших глазах погиб от пуль, весьма решительно выпущенных молодой леди из серебряного револьвера три года назад в Аплдор-тауэрсе. Впоследствии в «Таймс» мы прочли отчет об осмотре тела Чарльза Огастеса Милвертона и заключение, согласно которому он «был убит неизвестным лицом либо несколькими неизвестными лицами».
За широким дубовым столом напротив Холмса восседали две смутные фигуры. Позади них стоял человек в форме тюремного надсмотрщика. Его называли «господин главный старшина». Он должен был охранять и при необходимости усмирять закованного в наручники арестанта.
Холмс сидел на прямом деревянном стуле, ослабленный снотворным, которое на протяжении многих часов гасило его сознание. Что бы он ни говорил, его слова были криком одинокого узника, находящегося где-то