– А чего закрывать? Денег нет, золота нет, украсть нечего. А потом у нас редко кто закрывает дома: не принято. Подождите минуту, я зажгу лампу.
Керосиновая лампа горела довольно ярко и достаточно освещала комнатенку, где стояли деревянная кровать, небольшая печка и крохотный столик. На столе лежали остатки буханки пшеничного хлеба и одна луковица.
– Занавесь чем—нибудь окно, – сказала Кобра. – Я ведь вся из золота, заметят, могут похитить, что ты тогда будешь делать?
– Я буду за вас сражаться, – сказал Халус, завешивая окно.
– И дверь закрой на засов. Вот так, теперь я спокойна. Это привычка. Давай бутылку, знобит что—то, на выпивон тянет, не знаю, что со мной, сама себя не узнаю.
У хозяина водка нашлась, а вот рюмок, увы, не было. Пришлось доставать единственную алюминиевую кружку, слегка помятую.
– Фу, какая грязная, – поморщилась Дина Алексеевна. – Ты что никогда не моешь ее? Ополосни хотя бы. А впрочем, давай я сама. А теперь выпей за меня, не жмись, как девочка не целованная, ты ведь мужик.
Она задела его самолюбие, и он выпил почти половину кружки. Кобра тоже причастилась, уставилась на хозяина, как голодная кошка и сказала:
– А теперь рассказывай!
– Что рассказывать, о чем?
– Как тебе служилось в венгерской армии, сколько русских убил, состоял ли на службе у венгерских жандармов до призыва в армию – все, как на духу! Не ври только, это очень важно. Еще налить?
– Пожалуй, да.
Халус опять выпил, чтобы избавиться от страха и чтобы голос не дрожал. Такого экзамена ему не приходилось держать ни разу в жизни, да еще перед женщиной, но, как говорится, была – ни была.
– Значит так. До войны работал кузнецом, зарабатывал хорошо, жил сносно. Венгерские жандармы приезжали когда как, когда раз, когда два раза в месяц, чтобы выслушать жалобы граждан, усмирить хулиганов, поддать воришкам и всяким нарушителям закона. Били они ремнями и палками, надо сказать, крепко, иногда увозили с собой в Тячев. И я однажды со своим товарищем попал им в руки. Наговорили на нас, что мы якобы овцу украли. Увезли нас в Тячев. Бойчука, моего товарища, отчебучили так, что он две недели сесть не мог, а я отделался лёгким испугом. Так вот на том основании, что мне была поблажка, злые языки пришили мне тайную связь с жандармами. Я стал замечать, что меня сторонятся, и сильно переживал. Мне кажется, все это пошло от самого Бойчука: ему просто было обидно, что он пострадал, а я нет.
В 1943 году, солдатом венгерской армии, я воевал на восточном фронте. Стрелять нам почти не приходилось: мы все время отступали… пешком. Я был пулеметчиком. Спал в снегу, в болоте, по два часа в сутки и то не всегда. В 1944 году я очутился в Хусте: нас все время куда—то отправляли. Тут я решил перебежать к русским. Просидел два дня в подвале, а потом вышел с поднятыми руками.
– Кто ты? – спросили меня.
– Я