– Идет война между евреями и греками, – тихо сказал он. – Приняв сторону греков, ты становишься изменницей.
После краткой паузы, которую он едва смог выдержать, так как свечение становилось настолько сильным, что Иехуда едва стоял на ногах, он продолжил:
– А что бывает с изменниками, ты знаешь. Их участи не позавидуешь.
Ему приходилось напрячь всю свою легендарную силу воли, чтобы устоять перед свечением, которое толкало его вниз, пытаясь опустить на землю – с ней в объятиях. Если бы она сказала, что этот свет, который проходил через нее и входил в него, послан Всевышним, он бы подчинился, ибо подчинение воле Божьей, как бы непостижима она ни казалась, было мужским долгом и делом чести. Но он не собирался подчиниться греческому божку-сопляку с колчаном игрушечных стрел, которыми, мало того, он еще стрелял наугад, куда попало.
– Ты уверена, что это он? – спросил Иехуда. – Как он вы глядел?
– Это был мальчик. Он смеялся и играл своими стрелами, – сказала она и, помолчав, добавила: – Он был с крылышками. Вроде как у бабочек, только побольше.
– Может, ты все-таки обозналась? Как ты могла его узнать, если никогда раньше не видела?
– Я уверена, что это был он, – ответила женщина: – Но я уверена, что он не замышлял ничего дурного. Мерцающее свечение, которое мы оба ощущаем, не что иное, как последствие попадания в нас его стрел. Но из-за этого тебе совсем не обязательно ломать свою жизнь.
– Что еще нам делать?
– Ничего. Оставить все, как есть.
– Оставить, как есть? – снова взревел он, на этот раз сопровождая рев хохотом, настолько сильным, что он почувствовал боль в груди, ибо свечение уже добралось до его легких.
– Я пошел домой, – сказал он. – Я пошел домой к своей жене, и я буду любить ее, как она того заслуживает. Никакие греческие божки-сопляки со своими ничтожными стрелами не могут помешать благочестивому еврею любить свою верную жену.
И он ушел, оставив ее с половиной свечения, в которое она завернулась, как в шаль, так как уже темнело и воздух становился все холодней.
Я хочу продолжать писать, но не могу сосредоточиться, и вместо этого берусь за корректуру первой главы моей «Хроники» и дохожу до того места, где Иехуда покидает Нехору в надежде избавиться от своей одержимости ею. Читать корректуру мне скучно. Мне необходимо делать что-то творческое – если не писать, то заняться живописью, моей первой и полузабытой любовью. Вечером в строящемся доме темней, чем на улице, и кучи строительного мусора на полу выглядят довольно жутко. Я пробираюсь вперед с фонарем в руке, спотыкаюсь и пару раз чуть не падаю, пока добираюсь до стены, на которой Алехандро экспериментировал со скомканными пластиковыми пакетами и всякой другой необычной малярной техникой. Я раскрываю пакет и вынимаю банки с темно-красной, оранжевой и желтой малярной краской, две кисточки и пару тряпок. Я пользовалась этими кисточками много лет назад для живописи маслом, и думаю, что они точно так же