Маркграфиня, усмехнувшись, сказала:
– Я Фридерика Луиза Бранденбургская, вдовствующая маркграфиня.
– Ваше Величество, – говорил милорд, – я, еще будучи в школе, о красоте и премудрых ваших делах довольно читал в одной итальянской книге.
Маркграфиня пожаловала его к руке и, оборотись к своим фрейлинам, сказала:
– Я думаю время уже кушать.
И пошла в зал, и милорду приказала идти за собою, и посадила его за стол подле себя, а прочие вокруг них сели.
Во время стола маркграфиня разговаривала с милордом о разных материях с великой приятностью, а по окончании стола, взяв его за руку, повела в свою спальню и, посадив подле себя на кровать, говорила:
– Вы очень меня одолжите, если расскажете мне, каким образом вы из Лондона отлучились и сюда заехали?
– Ваше Величество, – отвечал милорд, – я, видевши высочайшую вашу к себе милость, за великое буду почитать счастье, что удостоюсь объявить вам не только странное вчерашнее со мною приключение, но всю историю с начала моей жизни.
И стал сказывать следующими словами:
– Когда судьба лишила меня любезнейшего моего родителя Ирима, то я остался после него, в самых еще младенческих летах, под охранением моего дяди Христофора, родного брата моего родителя, матери же моей я нимало не помню. Сей мой дядя принял меня в свое покровительство, такое обо мне имел попечение, как бы и о родном своем сыне. Но, к несчастью моему, и он по соизволению королевскому назначен был для некоторого секретного дела полномочным министром в Константинополь, почему и рассуждал он, что со мною делать: оставить меня одного в доме моего родителя в таких младенческих летах почитал за невозможное, опасаясь, чтоб я в самом ребячестве не сделал привычки к худым делам, также и к себе взять в дом не имел способа, потому что он жены у себя не имел, а только были у него две дочери – большая, именем Люция, семнадцати, а другая, Филистина, пятнадцати лет, – о которых он также немало беспокоился, что они в таких молодых летах остаются без всякого покровительства, рассуждая, что как бы ни были добродетельны его дочери, но, живя одни в доме, никак не могут остаться от бездельников без поношения чести.
Но наконец, по многих печальных, колеблющих его мысли, рассуждениях, решился он оставить меня в доме моего родителя под присмотром одного из наших служителей – добродетельного человека именем Франц, который прежде того, по некоторому неправильному от его неприятелей доносу, сослан был в наши маетности (ибо обыкновенно бездельники всегда добрых людей ненавидят). И при том призвал одного из славных в Лондоне учителей, именем Иоганн, договорился с ним, чтоб он принял меня к себе в школу, для учения по склонности моей разным наукам, и просил его, чтоб он прилежнее обо мне имел попечение, обещая ему по возвращении своем из Константинополя, учинить сверх