если ж нет – рок опять прослывет бестолковым.
Неужели абсурд так ужасно раздут,
что ломает шутя даже братство такое?
Может, это и писано нам на роду,
да не дай только бог объявиться изгоем,
всех своих побросав, не прийтись ко двору,
ждать на каждом шагу: вон – таится расплата
за углом… Но судьба – тяготенье к добру,
коли нет его, разве она виновата?
То ли паркам тянуть отощавшую нить
нашей будничной суетной жизни совковой,
то ли нам выбирать между быть и не быть,
за собой оставляя последнее слово —
не решится само: не текут по усам
золотые меды с валтасарова пира.
Что дано на роду, каждый чувствует сам,
будь наивным борцом или странником сирым.
Листая библию
Куда только злая судьба ни бросала,
глаза превратив в общежитье скорбей,
но странно – опять же в Египте начало:
был продан Иосиф, родился Моисей.
Уловки ума перед голою силой
тогда уже праздновали торжество,
где все начиналось с великого Нила:
и бегство, и свитки страданий Его.
И как фараон удержать ни пытался
загадочный, вроде, все терпящий род —
вещал Аарон, Моисей улыбался,
и было неясно – удастся исход?
Владыку пугали то жабы, то мухи,
то язва, то град, то полки саранчи,
затихли детишки, завыли старухи…
– Катитесь, черт с вами! —
Стопы омочив,
рабы уходили под утро в пустыню,
и царь, пораженный, стоял недвижим —
рабы становились народом отныне,
упрямым, сметливым, совсем не своим…
– Смотри, Моисей, далеко не ходите,
условие помни: дня на три пути! —
Тот лишь улыбнулся: – Не бойся, правитель,
со стадом таким далеко не уйти.
По пыльным морщинам соленые слезы
текли и текли над походным костром,
и люди все шли, все гремели обозы
с припрятанным здесь же, в Египте, добром.
Молитва припахивала святотатством,
коль прятал божков от соседа сосед —
430 клейменого рабства,
житейского, горького опыта лет…
Так брел без дороги, без пищи, без права
народ, будто с прежней поры кочевой,
к земле, по наитию свыше – кровавой,
указанной чьей-то безумной рукой.
Обнаженная
На выставке в Манеже
Натурщица была пьяна…
Легко бы все сошло за шалость,
поскольку грудь не умещалась
в размер скупого полотна.
Как ни привычно, ни старо
перепевать чужие драмы —
уперлось мощное бедро
в дощатый правый угол рамы.
Она жевала бутерброд,
застыв на кожаном диване —
раскинулся тугой живот
бесстыдно