– Ага, – отзываюсь я, на вдохе.
Пауза.
– По-моему, мы не меньше получаса разговаривали! – продолжает мама, смотрит на меня, улыбается. – Так было приятно, – добавляет она, снова на миг умолкает в ожидании, потом говорит: – Между прочим, она спрашивала о тебе!
Я поднимаю на нее глаза, чувствую, как закипает раздражение. Открываю рот, собираюсь огрызнуться, но обрываю себя, гляжу на стол, секунду выжидаю. Снова смотрю на нее.
– Ты можешь сколько угодно гнуть свое, мама. – Я изо всех сил стараюсь говорить спокойно, даже улыбку выдавливаю. – Все равно мы с Венке снова не сойдемся.
– Так ведь я… никогда об этом и не заикалась, Юн, – говорит она, озадаченно и чуть обиженно, как бы прикидывается наивной простушкой, но я-то хорошо знаю, она норовит внушить мне чувство вины за то, что я бросил Венке, оставил работу и примкнул к рок-группе, только не подает виду, грустно глядит на меня.
– О’кей, – коротко, резковато говорю я. – Отлично.
Она опускает взгляд, вздыхает и едва заметно покачивает головой, сидит нога на ногу, с дымящейся самокруткой в руке, невеселая такая.
– Что бы я ни сказала, что бы ни сделала, все не так!
Тишина. Я смотрю на нее, знаю, она просто хочет, чтобы я ее разубедил, но молчу.
– Я ведь просто хочу… – говорит она и умолкает, со вздохом глядит на стол и опять едва заметно покачивает головой. – Ничегошеньки-то я не знаю, – бормочет она, снова затягиваясь сигаретой.
Тишина.
Я смотрю на нее, на узкие плечи, на худенькое, скособоченное тело, изуродованное долгими годами тяжелого труда и болезни. Она не так уж и стара, а выглядит старой, измученной. Проходит несколько секунд, и я опять чувствую угрызения совести, не хочу этих угрызений, но все равно чувствую. Смотрю в сторону. Набираю побольше воздуху и снова выпускаю, беззвучно, вздыхаю без звука, опять поворачиваюсь к маме, надо переступить через ее жалость к себе, задавить собственную досаду и дать ей утешение, которого она просит, надо проявить хоть немного великодушия. Проходит секунда. Я открываю рот, вот сейчас попрошу прощения, но молчу, не могу себя пересилить, не могу позволить ей продолжать в таком духе, это же, черт побери, несправедливо, я сто раз твердил себе это, и теперь, черт побери, должен взять себя в руки и не уступать.
Тишина.
– Я тут подумал, не постричь ли тебе лужайку, – неожиданно вырывается у меня.
Она ничего не отвечает, только кивает, с видом раненого зверька.
– Бензин для косилки есть, а? – спрашиваю.
– Канистра в сарае, – говорит она и даже не глядит на меня.
Я смотрю на нее, чувствую, как усиливаются угрызения совести, меня одновременно переполняют досада и угрызения совести, и я вообще не знаю, что сказать.
Тишина.
– Ладно, – говорю я, кладу ладони на подлокотники. – Пожалуй, лучше заняться этим прямо сейчас, быстрей закончу.
– Да, – кивает она, гасит самокрутку в пепельнице.
Пока подстригал лужайку, спина