– Ясное дело, надо, ведь так не может продолжаться, – отвечаю я, стараюсь подавить раздражение и немножко пойти ей навстречу, стараюсь дать ей немного сочувствия, которого она ищет, поднять ей настроение, немножко поддакнув, потолковать с ней о болезни.
– Да-да, я спрошу при случае, – соглашается она, глядя на стол.
– У тебя же и без того хватает болячек, только этой напасти недоставало. – Я знаю, ей нравится слышать такое. Смотрю на нее, вижу, как она слегка веселеет, качает головой, опять храбро улыбается:
– Жива покамест.
– Да, к счастью, – со смешком отзываюсь я.
Она глядит на меня и быстро улыбается, но улыбка чуточку другая, неожиданно мои слова пришлись ей по душе, и улыбается она немного искреннее. Теперь надо просто продолжать в этом же духе, говорить что-нибудь такое, что, как я знаю, доставляет ей удовольствие, неважно что, лишь бы поднять ей настроение, невмоготу мне пребывать вместе с нею в этом тягостном унынии, сил моих нет, по крайней мере сейчас. Смотрю на нее, хочу спросить, часто ли в последнее время ее донимала боль, но тут вдруг звонит телефон. Мама глядит на меня, улыбается, кладет руки на подлокотники, встает, с осторожностью. Когда она приподнимается, лицо кривит болезненная гримаса, она поспешно хватается за поясницу, секунду стоит с закрытыми глазами, идет, поначалу скованно, медленно, затем чуть поживее, как бы мягчеет. Я провожаю ее взглядом, смотрю на узкие плечи, на скособоченную, слегка сгорбленную спину. Чувствую, как подступают угрызения совести, она сидит здесь одна-одинешенька в большом доме, все тело у нее болит, изо дня в день, не удивительно, что ей хочется поплакаться, не удивительно, что хочется немножко выговориться, когда в кои-то веки кто-нибудь приходит, не грех мне и проявить снисходительность, ведь за долгие годы она отдала ради меня больше, чем можно требовать, и уж как минимум от меня не убудет, если я без уныния и досады выслушаю немного сетований, немного жалости к себе. Беру чашку, отпиваю глоточек кофе. Ставлю чашку на стол. Сижу и смотрю в сад, он совсем зарос, клумбы давно не полоты, живая изгородь – сущие дебри, непролазные, неровные, даже на лужайку выбрались, паскудная мелочь торчит тут и там. Немного погодя мама возвращается, в одной руке у нее кисет, в другой – зажигалка, она смотрит на меня, улыбается. И я улыбаюсь в ответ.
– Эскиль звонил, – говорит она, усаживаясь. – Навестить заедет!
Я пока молчу, смотрю на нее. Она запускает руку в кисет, достает щепотку табаку, рассыпает по папиросной бумаге.
– Так-так! – Я беру чашку, подношу к губам, мне совершенно неохота встречаться с Эскилем, но я стараюсь не показывать вида, прихлебываю кофе, откашливаюсь. – Когда он заедет? – спрашиваю, изобразив улыбку.
– Он звонил с дороги, у него есть кой-какие дела, так что заедет после обеда, – говорит мама, с улыбкой смачивает кончик самокрутки, сует ее в рот.
Я гляжу на нее, киваю, чувствуя, как портится