Ко всему прочему, мое состояние едва ли располагало к общению. Вдруг оказалось, что человек, с которым я едва начал общаться, с которым у меня едва сложились отношения, может вот так взять и умереть…
Вряд ли я кого-то удивлю, если скажу, что слово «убили» я до этого произносил, разве что когда пересказывал сюжет какого-нибудь детектива. Гораздо чаще употребляешь это слово применительно ко времени, нежели к человеку, и оттого вроде бы не воспринимаешь его всерьез. А тут вот это словцо, да еще и со знакомым, близким по духу человеком…
Убили. Следовательно, он убит. УБИТ. Нет-нет, не убит каким-нибудь там горем, а убит вполне по-настоящему. До смерти. Пулей, ядом или каким-то еще способом, но именно в том самом криминальном смысле этого слова. Вот так просто человек завернул за угол, собираясь с утра сходить в химчистку, чтобы отдать свой тренч, а вместо этого угодил в черный мешок для перевозки трупов…
Моя слишком богатая фантазия рисовала мне ужасающе подробные картины: пулю, дробящую кость и разрывающую внутренние органы, разбрызгивая их содержимое на отвратительно белую, как будто нарочно для этого случая отбеленную, гостиничную постель… Хотя я ведь совершенно не знал, каким способом он был умерщвлен. Но нечто страшное и холодящее становилось очевидным: Средневековье действительно никуда не делось. Оно не осталось в книгах, как мне казалось до этого, оно чудовищным образом вливалось в мою реальность, обнаруживая давнишнюю непреложную истину: человек человеку волк.
Нет, конечно, нельзя не согласиться, способы убийства стали куда более гуманными. (Ох уж эта гуманность…) Но сама мысль о том, что одно человеческое существо может преспокойно и хладнокровно лишить жизни другое, руководствуясь одному ему, убийце, понятными мотивами… Разве не веет Средневековьем от самой этой идеи? Неужели даже весь двадцатый век не вытравил саму эту идею из наших душ, не сделал ее отвратительной и мерзкой? Нет? Выходило, убийство было вполне нормальным решением чьей-то проблемы? И еще выходило, что Хасим для кого-то этой проблемой являлся, несмотря на все миролюбие, безопасность и даже местами доводящую студентов до зевоты скучность его работы.
А еще было совсем страшное: я знал теперь нечто, что Хасим хотел сохранить в секрете. И значит, вполне возможно, что такой же мерзкий способ решения чьих-то проблем подстерегал теперь где-нибудь и меня…
Исходя из всего этого, дверь открывать не хотелось совершенно, более того, было страшно… Однако стук был не слишком угрожающим, а, наоборот, очень вежливым. Вряд ли так стучала бы полиция. Хотя откуда мне знать, как там стучит турецкая полиция? Да и стучит ли она вообще. А может, это убийца пришел за мной? Но, с другой стороны, зачем убийца вообще стал бы стучаться? Двери-то у меня картонные: я сам такую мог вышибить ударом ноги или даже кулака. Но нет, мои мысли вряд ли имели в тот момент хоть что-нибудь общее со здравым смыслом. Я боялся. Меня почти трясло