до конца. В пору его детства согласно статистике уже девяносто девять детей из ста проводили в интернатах пять дней в неделю, лишь один, в данном случае он, Дан, оказывался жертвой неуемной материнской любви. Да, жертвой. Он был единственным ребенком в школе, который после уроков уходил домой, в одиночестве занимался, читал… играть ему было не с кем, разве что с компьютером, который осточертел ему безмерно. Конечно, он мог вернуться в интернат, побегать с мальчишками по парку, попрыгать на одной из интернатовских спортплощадок, поплавать наперегонки в большом бассейне… Дан предпочитал оставаться дома. Он мучительно завидовал соседским мальчикам, которые, приходя домой на выходные, взахлеб рассказывали о бесконечных веселых проделках, проказах, школьном театре, футбольной команде… Как-то Дан не пришел после занятий домой, остался в интернате, когда встревоженная мать прибежала за ним, директор долго пытался уговорить ее не забирать сына… Мать плакала, руки у нее тряслись, она беспомощно повторяла: «Это мое право, я хочу, чтобы он жил со мной, это мое право»… Дан позволил себя увести, но очень долго не мог ей этого простить. С годами он, впрочем, привык, и когда в школе высшей ступени смог, наконец, уехать из дому, воспринял это без прежнего радостного трепета. Странно, хотя в школе низшей ступени никто не мешал ему общаться с другими детьми, он постепенно отдалился от них… вернее, не сумел сблизиться… что неудивительно, ведь он делил с ними только школьные часы, тогда как друг с другом они делили всю жизнь. Он утратил какое-то важное качество, у него так и не появилось близких друзей, может, потому что он по привычке ждал от людей, чтоб они принадлежали ему всецело, как мать? Он трудно сходился с мужчинами, женщины были ему как-то понятней, но и их он не хотел делить ни с кем – ни с подругами, ни с друзьями, ни с родителями… Правда, он и сам был склонен к полной самоотдаче, женщинам это импонировало, однако… Нику он любил, но любовь эта редко дарила его счастьем. Ника была дочерью своего времени, она принадлежала друзьям, работе, матери, отцу, принципам, человечеству, и еще, и еще… конечно, и ему, Дану, но… Дан знал, что ради него она не поступится своим достоинством, не предаст, не убьет… он убеждал себя, что все правильно, так и должно быть, и все-таки понимание этого угнетало его… патологическое домашнее воспитание, как верно она сказала…
В дверь несмело постучали, хозяйская дочь заглянула в комнату.
– Это вам прислал Поэт, – она на цыпочках прошла к столу и положила на него довольно большой угловатый сверток.
В свертке оказались книги, маленький, ни на что не похожий аппаратик и небольшая коробка с катушками ниток, при ближайшем рассмотрении больше смахивавших на проволоку. Сопоставив катушки с аппаратиком, нетрудно было догадаться, что это какое-то средство воспроизведения, а возможно, и записи. Привести подобное несложное устройство в действие смог бы, наверно, даже дикарь – вложить катушку в специальное углубление, продеть проволоку в нечто напоминающее игольное ушко, передвинуть рычажок… Дан и Ника окаменели.
– Бах, – немедленно среагировал
