отнюдь не бутылочный,
по вкусу обмылочный,
и может, опилочный —
из табуретов страны Советов
непобедимейший самогон,
который можно,
его отведав,
подзакусить рукавом, сапогом.
И даже египетские пирамиды,
чуть вздрогнув, услышали где-то в песках,
как с грохотом катят в Москве инвалиды
с татуировками на руках.
Увидела даже статуя Либ́ ерти
за фронт припоздавший Второй со стыдом,
как грозно движутся инвалиды те —
виденьем отмщения
на стадион.
Билетов не смели спросить контролерши,
глаза от непрошеных слез не протерши,
быть может, со вдовьей печалью своей.
И парни-солдатики,
выказав навыки,
всех инвалидов
подняли на руки
и усадили их
побравей
самого первого ряда первей.
А инвалиды,
как на поверке, —
все наготове держали фанерки
с надписью прыгающей: «Бей фрицев!»,
снова в траншеи готовые врыться,
будто на линии фронта лежат,
каждый друг к другу предсмертно прижат.
У них словно нет половины души, —
их жены разбомблены и малыши.
И что же им с ненавистью поделать,
если у них – полдуши
и полтела?
Еще на трибунах все были негромки,
но Боря Татушин,
пробившись по кромке,
мяч Паршину дал.
Тот от радости вмиг
мяч вбухнул в ворота,
сам бухнулся в них.
Так счет был открыт,
и в немстительном гвалте
прошло озаренье по тысячам лиц
и Паршина за руку поднял Фриц Вальтер,
реабилитировав имя «Фриц».
И прорвало молчанья плотину —
это не Паршину одному, —
все инвалиды теперь аплодировали
бывшему пленному своему!
Но лишь два ответных гола нам всадили,
наш тренер почувствовал холод Сибири,
и аплодисментов не слышались звуки,
как будто нам всем отсекли даже руки.
И вдруг самый смелый из инвалидов
вздохнул,
восхищение горькое выдав:
«Я, братцы,
скажу вам по праву танкиста —
ведь здорово немцы играют, и чисто…», —
и хлопнул разок, всех других огорошив,
в свои, обожженные в танке ладоши,
и кто-то подхлопывать медленно стал,
качая поскрипывающий пьедестал.
Теперь в инвалидах была перемена