Может, в луже, как боров,
где-то он храпанул,
гражданин Никаноров,
вылетающий на Барнаул!
Может, он сдезертирил
ото всех дедовщин,
прячась в женском сортире
от военных мужчин?
И страшней приговоров
и зрачков черных дул
голос, полный укоров:
«Гражданин Никаноров,
гражданин Никаноров,
гражданин Никаноров,
вылетающий на Барнаул!!!!»
И смертельнее пули
у меня жжет в груди:
что он ждал в Барнауле,
Никаноров, найти?
Бросил нас на кого он
в скуку, пьянь и разгул,
гражданин Никаноров,
вылетающий на Барнаул?
Как же всех наколол он
и куда улизнул,
гражданин Никаноров,
вылетающий на Барнаул!
Может, мертвенно мрачный,
Сов. Союза герой,
с голодовок прозрачный,
позабыт он страной?
Может, где-то, отчаясь,
в потайном уголке
он висит, не качаясь,
на тугом ремешке?
Сгинул, как сиротинка.
И такая жутинка,
будто голос, как финка,
по кишкам полоснул,
хоть кричи: «Караул!»
в глушь российских просторов:
«Гражданин Никаноров!
Гражданин Никаноров!
Гражданин Никаноров,
вылетающий на Барнаул…»
Царь-мужик
Царь-мужик,
самородок на стебле
сломавшемся кукурузном, —
это он вытягивал на горбу,
желваками бугрясь,
гроб эпохи своей,
надрываясь под грузом,
от холопского страха дрожа,
оступаясь в кровищу и грязь.
Царь-мужик,
там, в Калиновке, лапавший девок на лавках,
ненавидевший терку,
которой на сталинской кухне был терт,
он сыграл простачка-дурачка
в развеселеньких бородавках
и царю-пахану отомстил
за подсунутый в пьянке под задницу торт.
И за то, что внутри волчьей стаи
пошел на восстание
и разламывать начал
барачную нашу тюрьму,
и за то, что, все ногти о страх ободрав,
из себя выцарапывал Сталина,
благодарными будем ему.
Не по-царски носил свою голову он,
словно шляпой покрытую редьку.
«Коммунизьм» для него
был одним из треклятых,
непроизносимейших слов.
Он Гагарина и Солженицына крестный отец,
да