и хочется кому-то их раскрезить.
Где неподкупность?
Может быть, в Замбези?
Все наши нарсуды
видны в разрезе.
Политика давно уже раздета.
Зачем разрезы ей?
В ней нет секрета.
Неужто вся Россия бездыханна,
как поездом разрезанная Анна?
И надоело это все
до рези
во всех местах.
Вся жизнь в таком разрезе.
Псе
Я тысячи жизней прожил,
а, кажется, только вчера
я слышал:
«У, чертова прожидь…
«У, чертова немчура!»
И это был не Куняев,
а в пах мне вонзавший мыски
пахан электричек, трамваев,
по кличке Coco —
из хозяев
блатной безотцовной Москвы.
А был он совсем не грузином,
но, в хромках скрипуче ходя,
он с форсом невообразимым
играл в дворового вождя.
А был он вообще-то шестеркой
на стреме у главных тузов,
но славился лексикой тонкой:
«Ща вмажу промежду глазов!»
Он смел перед всею Европой
к нацгордости нас приучать
и Пушкину:
«У, черножопый!»,
наверно бы мог прорычать.
Но друг мой, по прозвищу Чина,
в подвальной пещере
его
уделал при помощи дрына,
гвоздями ощеренного.
И, ткнув сапогом его тушу,
он сплюнул:
«Спи, бедный Сосо…»,
и выдал за милую душу
фиксато-брезгливое:
«Псе…»
Я тысячи жизней прожил,
но не был пахан или вождь.
Был самый грешнейший в прошлом
и был, как грибнейший дождь.
А после
хулимо-хвалимые
поэты,
как боровички,
пошли,
прикрывая хвоинками
младенческие роднички…
Я не предъявляю к оплате
мной вспомненные времена,
но зависть,
как будто проклятье,
преследовала меня.
И где наше прежнее братство,
где наше арбатство,
булатство?
Со славой нам не разобраться.
На всех она общая кость.
Как нам друг до друга добраться
сквозь жадность,
сквозь ревность и злость?
Куда же мы все подевались,
за что этот дьявольский сглаз?
Когда-то мы не продавались —
так что же купило всех нас?
Нас порознь рассыпало встряхом.
Мы