Пушкин.
Помирил в самом себе.
Поле Куликово,
ты храни
то, как чисто в Пушкине сливался
дух и вольтерьянства и славянства
с жгучей африканинкой в крови.
И качаешь ты,
не сдавшись конницам,
не убито сорною травой,
Куликово поле,
словно колосом,
пушкинской курчавой головой…
По траве шуршат подковы
посреди ночных теней.
Видишь, поле Куликово,
меж двух станов двух коней?
Кто такие эти двое
при жемчужных чепраках,
битвы завтрашней герои
или битвы этой прах?
Прах бывает и геройским,
только вряд ли победит.
Кто за тем и этим войском
четырьмя очьми следит?
Перед битвой ночь, быть может,
слишком поздний даст урок.
Что так поздно вас тревожит,
князь Димитрий и Боброк?
А в ночном ордынском стане
превеликий клич и стук.
Рядом – воя нарастанье,
волки носятся вокруг.
И орлы вовсю клекочут,
громко грает воронье.
Что такая ночь пророчит —
разгадай поди ее.
Тихо-тихо в русском стане,
только заревом – огни,
и коснешься белой стаи,
только руку протяни.
Это лебеди внезапно
налетели, как метель.
Что земля готовит завтра —
может, смертную постель?
Князь Димитрий вдаль не скачет
на вороний грустный грай.
«Ты, Боброк, примет разгадчик.
Вот возьми да погадай».
Слез Боброк, прижался ухом
к раннеутренней земле.
«Слышу плач…» – и, павший духом,
встал с ромашкой на скуле.
«Чей же плач? – спросил Димитрий,
и добавил он с тоски: —
Ты щеку ладонью вытри —
прилепились лепестки».
Отвечал