Он жил в квартале проституток,
и он по-своему любил
среду развратниц простодушных
и с ними кофе утром пил.
Художник – женщинам сестра.
Они показывали, плачась,
как Жанны д'Арк – вот-вот с костра,
следы палаческих чудачеств…
Попал он вроде в доктора.
Он знал, заморыш и метис,
сестру в штанах они лелеют.
Лишь вместе с ними возмутись,
они, глядишь, и пожалеют.
Безгрешен родственный стриптиз.
Но вдоль квартала своего
ночами брел он, полный грусти,
и зазывали не его
подруг защипанные груди,
забыв духовное родство.
Он взгляд от женщин отнимал,
чтоб не смущали чьи-то ляжки,
и машинально поднимал
вас, шоколадные бумажки,
твою обертку, люминал.
И смыслом наполнялись вдруг
от чьей-то дохлой туфли стелька,
осколки зеркалец, каблук,
сережка, пуговка, бретелька;
весь мусор тот, что был вокруг.
«Рехнулся, видно… Дело дрянь», —
шептали прежние товарки,
а он волок всю эту странь
к фанерной ящичной хибарке
и клеил мусор, клеил рвань.
Он вовсе не был фетишист.
Он просто думал от несчастья:
«Все это ты – людская жизнь.
Ты лишь раздроблена на части.
В иную склейся и сложись!»
Встал райский тряпочный чертог,
река из зеркалец, а невод
из грешных сетчатых чулок,
и под фальшивой брошкой в небе
Иисус Христос – метис чуток.
Был сам художник изумлен.
Стал для него счастливым, пьяным,
летящим через даль времен
велосипедом деревянным
коллажа давешний закон.
Но проститутки, прослезясь
на этом странном вернисаже,
налюбовавшись видом всласть,
вернулись вновь к самопродаже —
такая у продажи власть.
Загнав картину в кабаре
за цену трех бутылок джина,
укрывшись мрачно в конуре,
он клеить стал неудержимо.
Он – в лучшей творческой поре.
Вот в ореоле бороды
идет с отрядом бородатым
сам Че Гевара впереди, —
картонный, с крошкой-автоматом,
смастаченным из бигуди.
Художник, зрителей презрев,
восстал!
Вот в рыжей пене гривы
рычит обезумевший лев —
из парика какой-то дивы…
Так
мусор
выражает
гнев!
Моя перуанка
В час, когда умирают газеты,
превращаются в мусор ночной,
и собака, с огрызком галеты
замерев, наблюдает за мной;
в час, когда воскресают инстинкты,
те, что ханжески прячутся днем,
и кричат мне: «Эй, гринго!» – таксисты.