коням руководство отдайте,
может, вывезут к месту, —
иначе мы сгинем напрасно.
Скал угрюмые скулы.
В них есть партизанское что-то.
Ветер, словно ваятель,
с тоскою и болью их высек.
Облака тяжелы, неподвижны
над вами, леса и болота,
как усталые мысли
нахмуренных гор боливийских.
Вверх и вверх мы стремимся,
как будто уходим от чьей-то погони.
Лучше – к призракам в горы,
чем сжиться с болотною тиной.
Мне диктуют ритм этих строчек
поклацывающие подковы,
спотыкающиеся о камни
на смертельной тропе серпантинной.
Но плохие поводья – нервы.
Я не то что особенно трушу,
но бессмертия трупный запах
ощущаю нервами всеми.
Вспоминать о тебе, команданте, —
перевертывает всю душу,
и внутри тишина такая,
что похоже – землетрясенье.
Команданте, тобой торгуют,
набивая цену повыше,
но твое дорогое имя
продают задешево слишком.
Не чужими, своими глазами, команданте,
я видел в Париже
твой портрет, твой берет со звездою,
на модерных «горячих штанишках».
Борода твоя, команданте,
на брелоках, на брошках, на блюдцах.
Ты был пламенем чистым при жизни.
В дым тебя превращают, и только.
Но ты пал, команданте,
во имя справедливости, революции —
не затем, чтобы стать рекламой
для коммерции «левого» толка.
Ты пристрелен был в этой школе.
Конь мой замер:
«Где ключ от школы?»
Нелюдимо молчат крестьяне.
В их глазах виноватая тайна.
Дверь на ржавом замке висячем.
В окна глянешь – темно и голо,
и стена бела,