Не учите поэтов.
Вы —
не поводыри.
Им не надо советов —
кроме тех,
что внутри.
Не советуй поэтам,
лживых плакальщиц рать,
как им жить,
что поведать
и за что умирать.
Вы – помощники смерти,
а поэту дана,
как сестра милосердья,
лишь Россия одна.
Вам поэт —
не болонка.
Среди вас —
он изгой.
И скопца
Аполлона
Блок в сердцах —
кочергой.
Как Везувий,
излился
гнев на вас,
пошляки,
Все кудряшки из гипса —
в черепки,
в черепки!
Усмехнулся не гордо
Блок,
уже не жилец:
«Эту жирную морду
я разбил наконец…»
И в искусстве слащавость —
будь то гипс или медь —
никогда не прощалась,
не простится и впредь.
Не продайтесь продаже
те, в ком юность и Бог,
как мятежен был —
даже
умирающий —
Блок.
В миг полуосени-полузимы
В миг полуосени-полузимы
что твоя туфелька мне ворожила?
Мертвые листья она ворошила,
что-то выспрашивая у земли, —
только земля свой ответ отложила.
Туфелька, как беззащитный зверек,
ткнулась в ботинок мордочкой мокрой.
Был он какой-то растерянный, мертвый,
он от ответа себя уберег,
ну а вокруг шелестящие метлы
мертвые листья сгребали у ног.
Мертвые листья еще не дожгли.
Я был дожжен. Наша песенка спета,
если на взорванность чьей-то души
в собственной мы не находим ответа.
Нету мудрее и горше совета:
мертвые листья не вороши.
Рядом в песке твой ребенок играл.
В доме напротив твой муж фанатично
делал, так веря тебе безгранично,
маслом пейзаж, где закат умирал.
Я себя чувствовал подло, двулично,
словно я краски чужие украл.
Мертвые листья сжигали привычно.
Дым восходил, как беззвучный хорал.
Был на пейзаже хор воронья,
голые сучья, торчащие мглисто,
были те самые мертвые листья,
ты, твой ребенок, пустая скамья.
Господи, вдруг под провидческой кистью
вырасту тенью предательства я?
Жизнь не простила забавы мои.
Жадным я был. Эта детская жадность
переходила порой в беспощадность
к яблокам тем, что надкусывал и
сразу бросал. Ты преступна, всеядность,
если