«Нет,
совсем не то, —
просто вспоминается
кое-что…»
Ни к чему агитки,
только видит он
и парней Магнитки,
и ее бетон.
…Пляшут парни на бетоне,
пляшут пять чубов хмельных.
Пляшут парни,
наподобье
виноделов чумовых.
Пляшут звездные, лихие
разбуденовки парней
пляску детства индустрии,
пляску юности своей.
Ты смеешься звонко,
девчушка под Брижитт,
ну а где-то Сонька
неподвижная лежит.
…Бал,
бал,
бал на Красной площади!
Бывший Петька смотрит из-под седины:
«Хоть и странно пляшете —
здорово вы пляшете!
только не забудьте,
как плясали мы…»
…Что ты, Сонька, странно смолкла?
Что ты, Сонька, не встаешь?
Книжку тоненькую МОПРа
просадил бандитский нож…
Тот бетон, ребята,
мы для вас месили,
и за это самое
мстили нам враги.
Не забудьте, «гвоздики»
или «мокасины»,
Сонькины разбитые сапоги…
Бал!
Бал!
Бал все веселее!
Ну а струйка алая
на торцах жива,
и порой выкатывается
из-за мавзолея
Стенькина отрубленная голова…
Скрипело солнце на крюке у крана,
спускаясь в глубь ангарской быстрины.
Стояла ГЭС, уже темнея справа,
и вся в закате – с левой стороны.
Она играла Ангарой взметенной
и сотворяла волшебство с водой,
ее впуская справа темной-темной,
а выпуская слева – золотой.
Шалило море с блестками рыбешек,
с буйками и прибрежным ивняком
и баловалось – вправду, как ребенок,
что погремушкой, нашим катерком.
И худенькая женщина шептала,
забыв при всех приличья соблюдать,
припав щекой к тельняшке капитана:
«Ах, Паша-Паша, что за благодать!»
И он ее рукой в наколках обнял,
свободною рукой держа штурвал.
«Муж и жена… —
они поэты оба…» —
матросик рыжий мне растолковал.
Я наблюдал за странною семьей
поэтов.
Был уже немолод Павел,
но буйно, по-мальчишьи, чуб седой
на синие есенинские – падал.
Да и она была немолода.
Виднелись из-под гребня на затылке,
сквозь краску проступая иногда,
сединки в шестимесячной завивке.
И кожа ее красных тяжких рук,
как