тени ваших Наташ,
ваших Зой,
ваших Зин
и Марусь.
И вы знайте, строители, – вел я нелегкую стройку
и в несолнечный день моего бытия
положил этой сложной поэмы
неловкую первую строчку
в тень любимой моей,
словно в тень моей совести, я.
И когда мы построим,
хотя это трудно, —
для наших потомков дорогу,
нам не надо оркестров,
не надо речей и наград —
пусть, как добрые ангелы,
юно,
тревожно
и строго
тени наших любимых
ее
охранят!
Мне сказал монтажник Слава Лучкин:
«Ну-ка, парень, сядь и закури!
Знаю, есть писатели и лучше,
но люблю я Сент-Экзюпери.
И порою кажется мне ночью:
в самолете пристальном своем
все летает этот чертов летчик
и следит за тем, как мы живем».
Мы молчали в сумраке таежном.
Было еще долго до зари,
и мерцала ГЭС крылом тревожным
самолета Сент-Экзюпери…
Мне сказал прораб Спартак Сорокин:
«Я на водку время не гублю.
Век у нас, по-моему, серьезный —
музыку серьезную люблю.
И, скидая грязную рубаху,
лишь с работы вечером вернусь,
я бросаюсь к Шуберту и Баху,
к Скрябину и Мусоргскому рвусь.
И лежу, и кружатся пластинки,
ну а у дверей, оцепенев,
как щенята, слушают ботинки,
на которых глина и цемент…»
И сказала мне конструктор Клава
около старинного скита:
«У меня есть что-то вроде клада —
тоненькие книжечки «Скира».
Вижу я в тайге сады Гогена
и Сезанна сизые стога.
Брезжут мне сквозь брызги автогена
голубые девочки Дега.
Вы уж за фантазию простите,
но, когда метелица свистит,
весь в снегу, роденовский Мыслитель
у плотины на краю сидит…»
И само не знаешь ты, искусство,
что на этом дальнем берегу
светом ты тащило нас из гнуса
к будущему свету сквозь тайгу.
Скалы и деревья мы валили,
да и сами падали без сил,
но