Перед тем, как нажать на кнопку звонка, я взглянул на часы: ровно полдень.
Пожилой слуга шаркающей походкой подошел к парадным воротам. Он извинился, сказав, что господин Феруз еще не вернулся с утренней прогулки, и пригласил меня в дом.
Слуга повел меня кратчайшим путем: через увитую виноградом пристройку – кухню, через огород и центральный двор к веранде. Главный дом представлял собой нечто среднее между средиземноморской виллой и особняком эпохи Регентства – двухэтажное квадратное строение с плоской крышей и покрытыми лишайником стенами. Пол на веранде был вымощен камнем, крышей ей служил черепичный навес. На верхнем этаже над верандой виднелись украшенные лепниной перила просторного балкона, во двор выходили четыре окна во всю стену – по два слева и справа от балкона. Сейчас их закрывали деревянные жалюзи. Стекла в окнах под ними все в пятнах и потеках – действительность они искажали не хуже кривых зеркал в комнате смеха. Дому было не меньше ста лет – в калькуттском климате трудно скрыть возраст постройки: штукатурка местами облупилась, обнажая ярко-красную кирпичную кладку, лепнина под окнами обвалилась, от гранитного медальона над дверью откололся уголок.
Мы вошли в дом. Слуга провел меня через холл, а потом – через длинный коридор с книжными полками вдоль стен. В конце коридора пришлось преодолеть завал рухляди. Тут были и мужские костюмы, и теннисные ракетки, и велосипед, и три плетеных ивовых кресла, и даже складной стол. Камердинер попросил прощения за беспорядок – весь хлам предназначался для продажи на благотворительной ярмарке.
Феруз явно был человеком всесторонне развитым. Обстановка в гостиной подобрана с большим вкусом. Вдоль стен – лакированные книжные полки, наборный аренбергский паркет наполовину скрывал роскошный белуджийский ковер, в углу высился вращающийся стеллаж для томов большого формата. В дальнем конце стояло стейнвеевское пианино с раскрытой партитурой Шопена – хоть сейчас садись и играй. Посреди гостиной – три вольтеровских кресла с белой кожаной обивкой и кружевными салфетками на спинках.
Однако камердинер не остановился – он продолжал шаркать своими стоптанными шлепанцами. Он был стар и страдал одышкой, его сгорбленная фигура чем-то напоминала садовый секатор, а лицо с возрастом утратило всякую выразительность.
Мы пришли в кабинет Феруза. Верный слуга усадил меня на стул с гнутыми ножками и удалился, сильно хлопнув дверью. Деревянные жалюзи на окнах почти не пропускали света. По спине пробежал неприятный холодок – меня будто кто-то разглядывал. Стул стоял рядом с письменным столом орехового дерева. На столе лежали письма, разложенные по трем аккуратным стопкам. Одну из них придавливала продолговатая медная коробочка с серебряным тиснением., выполненным арабской вязью. Раньше коробочка явно была частью оружейного лафета. Надпись в нижней части гласила: «Берндорф, 1917 г.»
И повсюду книги. Не какие-то там романы, а серьезные труды, изданные на разных языках.