– На, держи…
Я зажал в оголённых ладонях осторожно поданный, обожжённый до глазури, небольшой горшочек. Вскоре он был набит усохшей травой, той, что зовут богородской, что так слышимо благовонит.
Когда я вместе с бабушкой сошёл с моста и очутился возле смирно стоящей Жданки, богородская трава духовито задымилась от шумно вспыхнувшей спички.
Не скажу точно, впервые ли участвовал я в священнодействии окуривания коровы, скорее всего в первый раз, не с того ли так старательно исполнял всё, что говорила бабушка.
Курись трава,
Дымись, мурава
Духовитая,
Громом-молоньёй
Не убитая.
Оборони от хвори-хворушки
Вымечко моей коровушки,
Молоко услади,
Домового уследи…
Богородская трава в горшке сгорела, осталась только пепла горстка, рассеянная по двору, «домовому под хвост», как сказала сразу подобревшая бабушка. Она подсела к белому вымени, и в её руках звонко запело окуренное молоко.
XI
Только что надоенное молоко до удивления схоже с белизной зимнего, заметно удлинившегося дня, так и кажется, не сугробы снега – молочные реки разлились по всей земле, по всей округе. Русский человек с незапамятных времён смотрел на гуляющие по небу тучи, как на стада коров, поэтому падающий снег мог восприниматься как молочные струи.
– На, разговляйся…
Ах, какая она добрая, какая милая, моя бабушка Анисья Максимовна! Мне первому подала полную кружку тщательно процеженного парного молока.
Глянул на деда, без его согласия я не мог прикоснуться к поданной кружке. А сидящий за толстой, закапанной воском книгой дед вроде бы не заметил моего взгляда. Был понедельник, такой день, когда дед постился, по своей особой набожности. Понедельник не был постным днём для тех, кто не утруждал себя строгим постом, строгой молитвой. И всё-таки я решил польстить деду, преподнёс полно налитую кружку облизнувшемуся бычку.
– Ты что делаешь? – вскочив с кровати, накинулась на меня мать.
Что я делаю? Вроде ничего плохого не делаю. Так мне казалось, так представлялось.
– Ты же кружку-то опоганил!
Я опасливо посмотрел на деда. Дед учуял мой взгляд, проговорил:
– Скотина чище человека. Она безгрешна.
Мать надолго умолкла, а я приблизил себя к столу, к раскрытой, недоступной для моего понимания, толстой-толстой книге.
«Вначале сотвори Бог небо и землю. Земля же бе невидима и неустроена, и тма верху бездны, и дух Божий ношашеся верху воды. И рече Бог: да будет свет! И бысть свет. И виде Бог свет, яко добро, и разлучи Бог между светом и между тмою. И нарече Бог свет день, а тму нарече нощ, и бысть вечер, и бысть утро, день един», – по складам, часто запинаясь, читал мой батенька, читал отрешённо, без тени какого-либо сомнения в правдивости непонятно звучащих слов.
Впоследствии,