Сею, вею, поспеваю,
С Новым годом поздравляю!
Уродися жито, пшеница
И всякая чечевица,
Лён-долгунец,
Лён-молодец
С чёсаной головушкой,
С длинной бородушкой…
Не скажу точно когда, накануне какого Нового года запали мне в голову крикливо пропетые, выплеснутые в холоде звёздного вечера, складно подобранные слова. Порой кажется, что многие сказки, песни родились вместе со мной. По крайней мере, они сами, без какого-либо усилия с моей стороны вошли в меня, вошли так, как входит свет в избу. Тут нет ничего такого, что могло бы обогатить меня, все мы без какого-либо усилия в самую раннюю пору запоминаем слова родного языка. И вряд ли кто может сказать, когда именно запало в память то или иное слово.
Кто не подаст ватрушки –
Разобьём в бане кадушки,
Кто не подаст пирога –
Увёдём корову за рога,
Кто не подаст колобашки –
Оставим без рубашки!
– Какие вы бойкие! – сказал, выходя из сеней, тот самый Иван Васильевич, которого звали стражником; он одарил: меня – пятаком, Арсения – гривенником.
Ещё светлей рассиялись крупные-крупные звёзды, они радостно рукоплескали. Запрокинув голову, я озирал обрадованные приближающимся новым годом небесные светила. Озирая, думал, нет, не о тайне мироздания – о бережно опущенном в карман ветхого пиджачишка увесистом пятаке.
– Бежим в слободу![11] – предложил крутнувшийся на одной ноге брат Арсений.
Укатанная санями, проложенная посреди длинно протянувшейся улицы дорога подхватила нас и понесла на своём горбу к светящемуся двумя крайними окнами училищу.
– Гляди, какая-то лампа-то…
– На цепях.
– А стекло-то какое…
– Как бычий пузырь.
– А горелка-то?
– Как кубышка.
Брат приостановился, он ещё что-то хотел показать мне в светящемся окне.
– Владимир Георгич сидит.
Владимир Георгич Радугин, первый по времени учитель в Красном Осёлке, глубоко уважаемый всеми сельчанами человек, он сидел за столом, склонясь над раскрытой книгой.
Не могу сказать, видел ли я раньше Владимира Георгича, возможно, видел, но – так уж случилось – облик старого учителя запечатлелся в моей памяти на исходе старого (по старому календарю) года. Седые, поредевшие, как у моего батеньки, волосы. Они гладко причёсаны. Недлинная – лопаткой – борода. И поясок. Поясок такой же, какой носят многие старики, когда они, стуча подожками, идут в церковь.
Ах, как мне хотелось вобрать в глаза всё, что окружало сидящего за открытой книгой недоступного для моего мальчишечьего созерцания человека! Но – даже тогда, даже в самые ранние годы открытия мира – я знал, что заглядывать, пялить глаза (как говорила моя мать) в чужие окна неприлично, грех.
В