Рождённый в доме, в котором, кроме печи, полатей да ещё самодельного комода, ничего не было, я сразу же удивился обилию всевозможной утвари: табуретки, стулья, посуда в застеклённом шкафу, иконы в застеклённой божнице – всё это не могло не удивить. А ежели сравнить ну хотя бы наши чайные чашки, наши чайные блюда с чайными чашками и блюдами, что красовались за стеклом вместительного, покрытого блестящим лаком шкафа, тут такая разница, что и вообразить немыслимо. Небо и земля.
– Да вы что стоите? Проходите, – встав из-за стола, ласково пропела дородная, не утратившая былой привлекательности Матрёна Степановна, что так умело правила вечерни, заутрени в укрывшейся на задворках моленной.
Я глянул на свои истоптанные, готовые расползтись валенки. Снег на них уже успел растаять, но они не могли сойти с порога, лоснящийся ослепительным блеском пол пугал.
– Мы колядуем, – поспешил сообщить причину нашего появления в освещенном десятилинейной лампой, поставленном на кирпичную кладовую доме.
– А я сейчас гадать пойду, – рдея румянцем матово-белых, со смеющимися ямочками щёк проговорила вставшая возле печного приступка Аннушка.
– Бесов пойдёшь радовать, – не замедлила отозваться Матрёна Степановна, она выносила из чулана колесо румяно запёкшейся ватрушки. Ватрушка предназначалась для моего уже прилипшего к спине брюха… Что касается брата, он тоже не был обделён, получил другую ватрушку, правда, не такую румяную, но испечённую на той же сковороде.
– Бог спасёт, – кажется, я первый произнёс эти слова, которые не могли не обрадовать глубоко верующую хозяйку гостеприимного дома.
– Ах, ты умница… Какой молодец! – всплеснувши пухлыми, как нитками перетянутыми в заплетьях, руками, сразу оживилась умилённая Матрёна Степановна. Она на какое-то время умолкла, и только глаза, большие, как у Богоматери, любовно ласкали мою душу.
– Раздевайтесь. И – за стол… – Мне показалось, что я ослышался, но брат мой, не мешкая, сбросил с себя сшитый из домотканого сукна пиджачишко, первым приблизился к столу и, перекрестясь, сел на стул с красиво выгнутой спинкой.
Я замешкался, довольно долго не мог стащить со своих плеч тоже из домотканого сукна на вырост сшитый пиджачок, а когда стянул, пальцы мои потянулись к незастёгнутой пуговице на вороте заношенной ситцевой рубахи. Пуговицу не застегнул, пальцы ещё не отошли от холода, деревянно коченели. Увидел рукомойник, потянулся к нему, омыл руки тёплой водой, пальцы мои ожили, на правой руке они сложились в двуперстие, дабы осенить останние часы уходящего года крестным знамением.
Я не поднимал глаз, не смотрел на скорбные лики, освещенные неугасимой лампадой, великомучеников, я клал земные поклоны, отрешась от самого себя. Мне казалось, что я попал если не в рай, так в преддверие рая, вознесся на небо, где нет ни скорби, ни печали…
Матрёна Степановна усладила последние часы уходящего года двумя блюдцами крупитчато-загустевшего мёда. Его цветущую липу я до сих пор ощущаю на своих губах.
– Пойдём