ПЕГЬ: Ну, хорошенькое ли дело тогда для Шенны бить человека без всякой причины?
КАТЬ: Вот как есть твоя правда.
ПЕГЬ: Долго потом Шенна искал того человека и как раз постановил, что ежели его увидит, то сперва заведет разговор, а уж после, когда признает по речи, тот ли это самый наперсточник, что говорил ему такие слова, он это или не он, вот тогда и определится, бить его или не бить.
НОРА: Ну конечно, Пегь, неправильно было б Шенне его бить, хоть он это сказал, хоть кто другой.
ПЕГЬ: Так и есть, Нора, я и не говорю, что это правильно; я только говорю, что он решил так поступить, не важно, правильно это или нет. Но все равно, Шенне не удалось даже приметить его – ни в родном поселке, ни в окру́ге. Наперсточника и след простыл, и в конце концов Шенна выбросил этот случай из головы.
Закончивши две пары башмаков, хоть Шенна еще и не истратил кожу на первые два фунта, он пошел и взял кожи еще на два фунта, а потом и на четыре. А после взял двоих сапожников на дневную плату, а через какое-то время – еще двоих. Совсем скоро имя Шенны прославилось в родных местах качеством и дешевизной его башмаков, и к нему одному нанимались лучшие умельцы, потому что как раз он лучше всех кормил их и платил им. Именно к нему приходили самые богатые и благородные, чтобы купить башмаки, поскольку его башмаки были из наилучшего материала и ладнее прочих сработаны. Захаживали к нему бедняки, кому недоставало денег на обувку, потому что он давал им щедрые рассрочки надолго. А когда подступало время расплаты и они не платили, Шенна не был с ними жесток. Башмачники, кому не хватало денег на покупку кожи, тоже частенько заглядывали к нему и просили дать им немного взаймы, чтобы работать и зарабатывать, вместо того чтобы праздно сидеть без дела. Никто не опасался, что Шенна кому-нибудь откажет, и многие бедные сапожники, отягощенные большими семьями, остались бы без еды для ребят и без свиньи у дверей[9], если б не Шенна.
Когда Шенна шел на воскресную мессу, или на ярмарку, или на торг продавать башмаки, или в свободный день свой, многие являлись перед ним на дороге и, отведя его в сторону, говорили: «Прости, Шенна… Нашел бы я для тебя те два фунта, да мне не удалось продать свинью». Или: «Понятное дело, Шенна, совестно мне приходить к тебе с разговором, когда я из твоих денег и полпенни еще не собрал, но только сына моего свалил недуг, и тот пролежал целый день да еще двадцать, прежде чем миновала угроза, а мне на это время пришлось нанимать двух сиделок, чтоб за ним смотрели».
И так каждый жаловался ему о своем, но не бывало у Шенны для них другого ответа, кроме как «пустяки», или «такое дело булавки не стоит», или «отдашь в свое время». И, вот как есть, в свое-то время они и отдавали.
Только одному человеку Шенна отказал. Вольно ж ему в таком виде являться: в костюме из дорогой материи, плотный, крепкий, в добром здравии, отменно откормленный, руки гладкие, белые, гибкие, без единого следа работы и ремесла. И вот как он заговорил.
– Ясное дело, Шенна, – сказал он, – неловко мне и унизительно из-за того, что приходится