Пока значительно меньше ленинского.
На будущем параде, видимо, станет вровень.
По размеру кумач держит зрелище в напряжении.
Однако есть из живых существ те, кто не подвержен общей эйфории.
Хотя и не состоят в оппозиции.
Это голуби и галки.
Летают себе где хотят.
И – как им только на ум взбредет.
Вон какой-то, видимо голубенок, спикировал кому-то на голову.
Смех – сдержанный. Праздничный. Значит, ритуальный.
А колонны тем временем иссякали.
Оркестр откартавил последние такты.
Дирижер только теперь понял, как горло соскучилось по пиву.
Выстроилась очередь в общественный клозет.
Ильич спит рядом.
Это определение, конечно, условное.
В Мавзолее лежит то, что когда-то звалось Лениным.
А самого – материального – его давно уже нет.
Даже мозг разъят на неимоверное количество пластинок и законсервирован для потомков.
Нынешний же Ленин – миф.
Как тот же Есенин, который, по дурочке, вздернул себя к потолку «Инглетера».
Но Есенин – в земле.
Медленно, но верно превращается в прах.
А Ленина можно видеть воочию.
Хоть каждый день.
Говорят, один сумасшедший приходит к Мавзолею и, приложив ухо к мрамору, вроде говорит с вождем по телефону.
– Ну как ты там, Ильич?
Тот – по разумению дурака – ему отвечает.
И этот неизменно говорит:
– Ну не беспокойся. Сталин все думает как надо. Поэтому спи себе и видь наше коммунистическое будущее.
Наверно, из-за этой фразы его отсюда не гонят.
Однако пора.
Тоже «побеседовать» с Ильичом.
Если получится, то один на один.
Хотя о чем говорить, он уже не знает.
21
Апрель дотлевал еще кое-где сохранившейся прошлогодней листвою, ночные прихолоды сменились почти летней дневной жарой, и зелень, уже сугубо нынешняя, откровенно и настойчиво дерзала, как на земле, так и на деревьях.
А в душной прокуренной комнате, где на окне, едва ожившая, пыталась обрести свободу перезимовавшая муха, голоса, перебивая друг друга, пытались вогнать себя хоть в какую-то обойму логики.
– Как можно?.. – вопрошал Зиновьев, всякий раз не уводя речь дальше этого знака препинания, может, подчеркивающего собственную сутулость, усугубленную межреберной невралгией, или его повергало в это та непостижимая уму затеянность Сталина, что сейчас не сходит с хоть сколько-то способных на поперечное слово уст.
Каменев изобразив из себя мыслителя, молчал.
А может, он мыслителем и был, ибо в его руках толстенился том, на котором было написано «Афоризмы на каждый день».
И это был его новый бзык – попробовать проводить день по выбранному с утра афоризму.
Сегодня он живет под властью такой мудрости: «Слово, сказанное невпопад, это камень, брошенный в собственный огород».
Потому он так неразговорчив.
Хотя ему есть что сказать.
И главное, – как.
Но нынче пусть резвятся другие.
– Наш народ всеяден, как свинья, – начал Троцкий. –