И он, наверно, что-то сказал.
Но в это время заговорил Радек:
– Надо честно и справедливо оценить то, что творит Сталин.
Антонов-Овсиенко, как человек, знающий вкус атак, понес какую-то несуразицу.
На что Радек изрек:
– По существу правильно. А по сути должно определить какую-то арифметическую четкость.
Каменев дернулся и стал листать лежащий на коленях том.
Но тут выхватился Троцкий.
– А что долго говорить? На наших глазах состоялось предательство революции!
Каменев перестал шелестеть страницами.
– И это сделали, – подхватил Радек, – гнусные бюрократы, которые при любой власти, как книжные черви, находят что есть.
Каменев – руками, – кажется, пытался защитить том мудрых мыслей от тех самых непоборимых говорильцев.
– Как можно, – глухо заговорил Шляпников, – еще на такой свежей боли, постигшей нас всех, рушить заветы Ильича? Менять курс, который он выработал на долгие годы.
Ему никто не отвечал.
Потом все время молчавший Серебряков предложил:
– Разрешите вам кое-что прочитать?
И он выудил из пазухного кармана тоненькую тетрадочку.
На ней было написано «Стихи на каждый день».
Каменев чуть не выпрыгнул из брюк от такого плагиаторства.
Но так ничего и не сказал.
А Серебряков – тягуче, более ведя к распеву, чем к читке, начал:
Россия – страна уродов,
Проходимцев и дураков.
Лишь русский, не зная брода,
Идти куда угодно готов.
Тащиться, идти, влачиться,
Иль – лишь по-собачьи – плыть.
Но чтобы опять отличиться
И на виду чтобы быть.
И ахают иностранцы,
Какой у него посыл,
А он, как солдат при ранце,
Себе самому постыл.
А ты готов окунуться
Туда, где забито навек
Безумство всех революций,
Где победил человек.
О, злая волна – цунами,
Восстань над землей,
Восстань!
Чтобы расправиться с нами,
Чтобы снести всю дрянь.
И как она назовется,
Это не важно уже.
Мертвому не достается
И толики при дележе.
Правда, при подношенье
Жертве, достается то,
Что, мертвецу в утешенье,
Себе не возьмет никто.
Неужто это по-русски,
Когда позволяется вдруг
Сменять беспардонную трусость
На обыкновенный испуг?
– Недостаток этого стихотворения, – начал Троцкий, – в том, что оно непомерно длинное.
– И нудное, – подвторил ему Зиновьев.
– Да и мрачное какое-то, – подал голос Антонов-Овсиенко. – Так и хочется спросить: «За что воевали?»
И вновь заговорил Пятаков:
– Давайте вернемся к тому, с чего начали.
Ему никто не возражал.
– Во-первых, как мы назовемся? –