Борис Николаевич выслушал его с заносчивым отстранением, потом спросил:
– Я не понимаю, откуда весь этот испуг?
Филатову хотелось крикнуть, что это вовсе не испуг, а здравый смысл. Чтобы хоть какой-то компромисс, чтобы отойти от фатального. Ибо организованное упрощение – это конец всему. Грачев боится сказать, что не готов задействовать войска, хотя жизнерадостно утверждает, что все в порядке и ажуре.
Но Сергей Александрович ничего этого не сказал, преклонив свою седую голову, вышел от шефа.
И еще об одном умолчал Сергей Александрович: Ельцина активно подставляют хотя бы потому, что два министра – обороны и внутренних дел – не собираются взаимодействовать, перекладывая долю риска друг на друга.
Барские привычки заедают как ничто другое. Потому в такой напряженный момент все же выехали на охоту.
Потолок в домике был бугроват, зато пол ровен. Хороший пол. Добротный. Сучки и задоринки уступили полировке. Склизкий пол. А вот потолок – шершав. И шуршав тоже. Как лист наждачной бумаги.
Косач вышел оттуда, откуда торчали мослы сухостойных отломков. По всему было видно, и толикой не делился он тем, что добывал.
– Ну вот он, неорганизованный материал, – тихо сказал Коржаков, имея в виду косача, который не ко времени появился на оленьей тропе.
Но уже шло перерастание здравого смысла в азарт. Тут уже не действовали никакие законы. Стрелялось по всему, что только шевелилось.
Борис Николаевич нажал курок, по его спине пробежала судорога отдачи, и тут же слитно, как это было всегда, раздалось еще три выстрела. Это добили секача егеря.
И Ельцин, наверно, об этом догадывался, потому как не подошел к сраженному условно им животному, а медленно двинулся в сторону охотничьего домика, услышав за спиной чью-то фразу:
– Каждый диктатор начинает с погрома культуры.
Он передернул плечами. Да, он не обладатель международной вежливости, и эстетика для него не больше как печальный обвинитель искусства. Хотя понимал, что художественное повторение скучно уже в своей сути, ибо противополагает поэзию самой низменной прозе.
Понял он и другое, что за его спиной существует целая система знаков, и аналогом диалога безмолвия является организованное упрощение речи, этот антиязык, культурный плевок в тряпочку.
И от этого баловства вяла жизнь и терялось терпение. Он не мог ощущать себя вне этой с мягким акцентом щенячести дури.
Но отсутствие всего этого означало бы конец стиля, того самого культурного контекста, которого выводила за рамки эстетики вот эта самая фатальная статья.
Стабилизирование быта еще не говорит, что жизнь улучшилась.
Оставив все мытарства с Указом предыдущим днем, Ельцин не думал, что других вдруг начнет сосать некая врожденная вина и сокрушение сердца. Он увидел в глазах некоторых патологический ужас и – провопил:
– Что же это вы изгоняете из меня последнюю жалость?