– Интересно.
– Тебе интересно, а мне – не очень.
– Почему же?
– Мартик на меня, знаешь, какую «бочку» катил? Говорит: «Саботажник! Лектор из самой Москвы, а ты не мог свет обеспечить». Ну я ему и скажи: я, мол, не кот, чтобы бешеных мышей ловить. Кто думал, что она туда влезет. Ну, короче, он мне чешет в ультимативной форме: «Пиши заявление на расчет». Ну я, понятное дело, залупился. Сказал, что у него не работаю. А нынче директор вызвал и говорит: «Мое тебе с кисточкой, Перфил Макарыч! Но ты уволен с нонешнего числа». Потому я вот уж час, как безработный.
Клюха видел, как у Перфишки на торчок поднимаются окрайки ноздрей: страсть как хочется поматюкаться по этому поводу, а может, даже, срывая зло на ком попадя, и по-базарному поорать. Но, словно укручивая себя вожжами, он сдерживает этот порыв. Потому Клюха позволяет себе вопрос:
– И чего же ты теперь будешь делать?
– Задрать хвост – да бегать!
Клюха сглотнул улыбку.
– В Сталинград поеду! – с вызовом, который демонстрировал больше себе, чем Кольке, произнес он. – Городскую жизнь «на-понял» брать.
Перфишка как бы расталкивал в себе широту, и Клюхе казалось, действительно стал плечистее и тушнее, и только лицо осталось мелконьким, как семечко, брошенное на наковальню.
И Клюха, душевно подобравшись, воспрял; хотя было уже, как отмечал про себя, начинал размазывать по сознанию свои упадочные мысли: что-де надо смириться с тем, что есть, а не кочевряжиться, пока сам еще ничего не стоишь; и вообще, нечего жалеть овцу, слопав которую, кормит тебя своим молоком волчица; Перфишка же самоуверенным внутренним напором воодушевил его, доказывая, что не стоит обесцеливать свою жизнь, коль на дороге возникла обыкновенная кочка, о которую ты споткнулся; и что не покаранные они Богом, деревенские ребята, у которых есть все: и руки-ноги, и пусть и буйная, но сметливая голова, и нравная неуступчивость, и многое другое, чему городским надо учиться да учиться.
Перфишка отковылял от забора, как от ветра огонь, загородив ладошкой ширинку, пописал. И эта его вызывающая простота, по-кобелиному бессовестное действо на виду у всей улицы, подсказало Клюхе, что это именно тот, кто ему нужен.
– А может, вместе рванем? – осторожно, на прижмурке, спросил Клюха.
Перфишка порывисто обернулся к нему.
– Тебя что, из школы исключили?
– Да не! – отмахнулся Колька и туманно объяснил: – Надоело все… – Он не стал уточнять, что именно, в надежде на догадливость Перфишки. Но тот потребовал уточнения:
– Или дома поцапался? – И, чтобы дать возможность Клюхе продлить признание, высказал отношение к его родителям: – Продуманные у тебя старики; одной рукой корку хлеба протягивают, а другой – отравой его посыпают.
И Клюха чуть было не взорвался в их защиту. Слишком грубо было сформулировано обвинение Перфишки. Уж кому-кому, но не ему говорить, что на кордоне его не встречали-не привечали. Грех дугу гнуть, когда она уже кривая.
Но Колька обуздал в себе это порывное чувство. Даже губу прикусил, чтобы не вымолвить