Мотыляется мочало.
– Во, змеюка! – без зла, однако, откликнулся на частушку Елизар. – У нее в мозгах положительная неразбериха. А во чреве такой аккурат, как в рундуке, где концы и кранцы хранятся. Ничего живого, вроде в веревку потыкал. Говорю ей: «Перестань змеюшничать. Не молодая уже». Ан нет. Встанешь поутряку, а она уже голову промеж ног носит.
– Настоящая баба, – продемонстрировал свою умудренность по этой части Перфишка, – должна до известной степени пухляка давить. Чтоб постромки у тебя все время в гужовом состоянии были.
– Это ты верно сказал, – согласился Елизар.
– Вон, – кивнул Перфишка в сторону Клюхи, – я его тетку как-то харил: сиськи – во, задница – ого-го, не говоря уже обо всем остальном. Три дня потом коленки дрожали, думал, что на ее подкиде верхотуру осваиваю.
Перфишка сделал передых, потом поинтересовался:
– Чего ты ей харю не начешешь, что она тебя так позорит?
– Да ну ее на хрен! – махнул Елизар рукой. – Жратву готовит и – ладно.
А Маша-Даша-Флеонилла, хлобыстнув еще стакан самогонки, чтобы, как она сказала: «Прошлое вспомнилось, а настоящее забылось», перемежая свой рассказ то слезами, то песнями, а один раз даже плясом, поведала Клюхе обо всем, чего он не знал, в частности о том, что держалось им в недоуме: почему у нее три имени.
– Это еще не все, – сказала она. – По паспорту я Серафима, Сима, значит. А все остальные имена Елизар попридумывал. После первого развода стал звать меня Машей, после второго – Дашуткой, а после третьего – и вовсе начал кликать Флеониллой. Где он такое прозвище выкопал, черт его знает.
Серафима долго была артисткой, потом иголочкой стала баловаться. Сперва вроде бы и ничего. А потом все это и в пагубь обернулось. В дурдом ее упекли. Там-то она и познакомилась с Елизаром. Тот сперва от алкоголизма лечился. А когда понял, что это все туфта на постном масле, устроился там же дворником. Днем – метет, ночью – пьет: жизнь идет. Пришла пора ей выписываться. Куда, думает, податься? А Елизар ей: «Давай под мое крыло, все равно надежней будет, чем под открытым небом». Рискнула. Стали жить. Сперва там же, при дурдоме. Потом в город перебрались.
– Вообще-то, он ничего мужичонка, – сказала она. – Без претензий. Ну уж больно нудный. Вот и ходит за мной, все следит, чтобы я свет везде выключала да кран не забывала закрывать.
На вопрос же Клюхи: где она таких частушек понастребуляла, Сима призналась:
– Сама я их сочиняю. Его, стервеца, подначиваю. Ведь всякий раз, как мы расходились, он, гад, из деревни себе бабу привозил. Вот я ему и мщу этими частушками.
А за столом продолжалось пиршество. Давно сойдясь лбами, родичи учили друг друга жить.
– Бери себе такую, – советовал Елизар, – чтоб у нее дело в руках было. А не какую-нибудь прохиндю, что от одного куста до другого свою передницу носила. Такую завсегда найдешь. Чхнешь, а она уже у тебя на хрену сказки дядюшки Рымуса читает.
– А ты свою суку выгонь! – не оставался в долгу Перфишка. – Чтоб она, курва, знала,