Добиться частной аудиенции у Стайн было большой честью. Сильвия Бич вспоминала, что поклонники Стайн «являлись ко мне, будто я гид из туристического агентства, и умоляли сводить их посмотреть на Гертруду Стайн»[145]. Большинству гостей салона приходилось терпеть присутствие других зевак; зачастую посетители таких собраний видели Стайн, восседающей в большом высоком кресле в центре студии, где она готовилась произнести проповедь. Вскоре Стайн принималась «разглагольствовать, вещать, твердить и запинаться», как вспоминал один из гостей[146]. Присутствующим рекомендовалось во время ее речей сохранять почтительное молчание.
«Не спугните ее, а то она не станет говорить, – предупреждали одного гостя. – Она очень застенчива и не уверена в себе»[147].
Однако при описании Гертруды Стайн мало кому пришло бы в голову употребить слово «застенчивая». Точнее было бы указать на ее манию величия и мифоманию, согласно одному из членов «сборища»[148]. Сама Стайн предпочитала именовать себя «гением».
«Со времен Шекспира ради развития английского языка пальцем не пошевелил никто, кроме меня, – однажды заявила она. – Ну и, может, Генри Джеймса».
Тот же мотив повторялся с вариациями: Стайн также считала, что «еврейский народ дал миру только троих гениев творчества: Христа, Спинозу и меня»[149]. Затем в своей книге «Автобиография Алисы Б. Токлас» Стайн от имени Токлас пишет, что «пожалуй, за всю жизнь я видела лишь трех гениев». На сей раз в троицу вошли Гертруда Стайн, Пабло Пикассо и философ Альфред Уайтхед[150].
Как только супруги Хемингуэй впервые попали в этот салон, начался тщательно отрепетированный танец. Стайн жестом велела Хемингуэю сесть рядом, Токлас поспешила увести Хэдли на другой конец комнаты и заняла ее разговором о повседневных делах. С точки зрения Стайн, жены творческих личностей были persona non grata, назойливыми и незваными гостями, вмешивающимися в ее разговоры с великими мужчинами. О том, насколько эффективно Токлас обеспечивает «женонепроницаемость», как выразилась Сильвия Бич, знали все экспатрианты, давно живущие в Париже[151].
Хемингуэй послушно занял место возле Стайн. Стены вокруг них, от пола до потолка, были увешаны десятками больших, сугубо модернистских полотен: Пикассо, Брак, Сезанн… Это было все равно что попасть в частный музей[152]. Между Хемингуэем и Стайн завязался разговор на профессиональные темы.
Так же, как в случае с Андерсоном и Паундом, Хемингуэй не сводил со Стайн глаз и ловил каждое ее слово. Он поразил Стайн