С солнцем придется попрощаться. Папа берет у мамы чемоданы. Они едут в аэропорт.
Огромное океаническое пространство, над которым все еще восходит солнце. Земля остается где-то внизу. Затем совсем исчезает из виду – внизу простирается лишь водная гладь, на которой видны крохотные точки рыбацких лодок и тире кораблей и паромов.
Мама и папа и еще пять русских врачей летят в самолете. В иллюминаторе видна лишь водная гладь.
Папа рассказывал, что я родилась в полдень по… его часам. Хотелось сказать, «по местному времени», но, увы, никакой местности под нами не было – только Атлантический океан. Хотя, если быть точной, когда-то она всё же была, – ха! – ну, до того, как затонула…
Бортпроводницы суетятся, русские врачи открывают свои сумки, достают белые халаты, быстро надевают их. Кто-то несет воду в чайнике, кто-то подносы и чистые полотенца. Ёнгидрид-твою-перекись! Неужели мне сейчас это покажут – собственное рождение?! Вот это кинотеатр – супердупергиперсверх!
И вот маму усаживают на кресло, на котором постелен пледик и полотенца, ноги кладут на сиденье рядом. Спиной она опирается о борт с иллюминатором. Папа заботливо подкладывает маме свернутую куртку под спину, чтобы было помягче. Мама охает и стонет. Я сижу в темноте и жду своего выхода в свет. Жду папиного сигнала.
Папа любит шутить, что, поскольку часов у атлантов в силу затонувшести не наблюдалось, то, значит, я родилась не только вне пространства, но и вне времени…
Папа принимает роды. Две женщины-врачи помогают ему.
– Иди-ка сюда, – зовёт меня папа. – Вот так, так… – приговаривает он, принимая меня на руки. – Яви-и-лась!
Руки у папы сухие, теплые и чуть пахнут спиртом. Мне не просто холодно, я в шоке – словно вынули вас из индийского прогретого воздуха и окунули в прорубь в крещенские морозы. Вокруг всё почему-то гудит: люди, улюлюкающие и поздравляющие друг друга, мотор самолета… Или он ревет, а не гудит? Да, точно, это не я реву, это он плачет.
– Ничего страшного, – гудит басом какой-то мужчина в белом халате. – Восьмимесячные тоже выживают. Иногда.
Предполагалось, что я появлюсь в России, но – вы ж знаете – я совсем не умею ждать… Мамино лицо – по-детски удивленное – всё покрыто бисеринками пота. Она смотрит на меня, потом на папу, словно не верит, что смогла сделать это. Что я явилась.
Уже прямо в самолете папа придумал мне странное имя, которое по-гречески значит «явление Божье». Еще со школы он увлекался греческим и латынью. И хоть мой папа жуткий атеист, а мама из исконно православной семьи (да еще и со священнической фамилией Беневоленские), – они прекрасно нашли общий язык. Имя было длинным, но звучало вполне как православное, на том и сошлись.
Папа с мамой молча «переговариваются». Папа улыбается маме, потом лишь глазами