Мы поднялись на шестой этаж, затем прошли по длинному коридору и уткнулись в железную дверь.
– Там, – сказала бабенка, и еще раз (скорей всего, на прощание) зыркнула своими крысиными глазками. – Не размусоливай…
Бабахов был действительно там. Он грациозно, в позе роденовского мыслителя, сидел перед зеркалом за столом и, кажется, думал. На нем в настоящий момент была черная шелковая рубаха: с большим красным воротом и расстегнутая на три пуговицы сверху; в образовавшемся треугольнике можно было увидеть массивную серебряную цепь. А также медальон – по форме весьма даже загадочный.
Ниже шли светло-синие, по моде потертые джинсы.
Заметить шедшее ниже джинсов я не успел – услышав скрип открываемой двери, Бабахов строго повернулся на звук. Затем… увидел меня. Затем будто бы оживился: это нашло свое выражение в необъяснимом блеске голубых глаз и последующих, более чем непонятных движениях. Федосей вскочил резво на ноги, к чему-то и как-то по-собачьи прислушался, после, немножко согнувшись, полубоком подбежал, а лучше сказать подскакал ко мне и глянул на меня, а лучше сказать в меня, так, точно мое лицо являлось сейчас телекамерой:
– А может быть, смерть Антона – его последнее послание нам? Может быть, он сознательно шел на это, чтобы донести до всех нас, что с обществом что-то не в порядке? Давайте задумаемся…
Видимо, на лице у меня отразилось относительное подобие ответа, – Федосей в мгновение сник и в сердцах отмахнулся.
– Сам знаю, что хреново. Вечно эти концы! То ли дело начала, да? Базу принес?
Я сказал нет.
– Хреново… Вечно эти концы… Почему нет?
– Дома забыл, – подумав, сказал я.
– Дома забыл?! – перекособочив лицо, проскрипел Бабахов. – Лучше бы ты голову дома забыл: я б на ее место свою жопу поставил. Все одно на глаз незаметно.
И он громко заржал, видимо удовлетворенный глубиной своей шутки.
Я сделал вид, что обиделся.
– Не обижайся. На правду нельзя! – докторально изрек собеседник. – Когда принесешь?
– Ну… завтра, – промычал я.
На этот раз Федосей откинулся немного назад и посмотрел тонко оценивающим взглядом, длившимся, наверно, с десяток секунд…
– Жопа ты с ручкой!
Потом, видно, захотел что-то добавить. Я сделал такое предположение исходя из того, что губы Федосея подготовительно зашевелились. Однако звук изо рта не пошел: дверь в гримерную (я так понимал ее назначение) в этот момент приоткрылась, и в возникшем пространстве образовалось лицо.
Это было лицо девушки – «мать-одиночка, тридцати лет, строящая карьеру исключительно внепостельно», почему-то подумал я, едва посмотрел.
– Федосик, у нас две беды! – запальчиво