– Это – хорошая мысль, Жанно. Умная и правильная, ибо, если вдуматься, Мысль Господа нашего вращалась там же, когда Он создавал Миры.
Жанно забеспокоился.
– Ох ты трын-трава, да Он, бедняжечка, никак – мушшына?
Рене передвинул на столе мудрёную реторту. Для него это сдержанное движение было, видать, как ежли бы другой кто бумкнул бы по столу кулаком.
– Ничего у тебя нигде не вращается, Жанно. Ты – мрачный, тихий и несчастный.
– Невжеж я не похож на победителя? – Ответствовал на этот поток оскорблений офицер.
– И ты любишь. Ты – просто очень любишь. И ничего не можешь с этим поделать. Это – ураган. Жанно, неужели тебя оттолкнул поступок Лисси?
Жанно отметил, что профессор не оставил паузы для возможного ответа.
– …И даже твоей любви не хватает, чтобы понять её? Да, проступок был ужасен. И тебя оскорбило, что она не раскаивается? В таком случае, извини, старина, но дуст действительно притупил твои умственные способности. Пусть она никогда не признается в этом, но свою вину она осознала с такой силой, что это было страшнее публичной экзекуции. Мысль о предательстве, которое она совершила, проникла ей в плоть и кровь, поразила сразу и душу, и тело. Поэтому она и свалилась тогда, как подкошенная. Жанно, Жанно.
…Я просто вижу это, никогда не забуду – светлая аллея, дом за цветущими сливами, свет из окошек, три эти девочки, ради которых к трём остолопам пожаловала с небес Четвёртая – Судьба.
Он тяжело вздохнул.
– Лисси с каким-то жутким бутербродом. Я так и не сумел его отнять. Когда мы положили её на постель, она уже горела, как в огне, открылся бред, а всё платье засыпано крошками и простыни тоже. Крошки её мучили, и мы трижды вытаскивали её и заново всё перетряхивали. Она говорила, что ей тесно от акул, что плавники колются. Ты представляешь, Жанно, где была в эти минуты её душа? Она открывала при свете ночника чёрные глаза, и я видел, что она балансирует над самым безумием. Душа её спрашивала – не спрятаться ли ей? И в этой тьме душа Лисси поступила мужественно и честно – вернулась к действительности, чтобы снова и снова наказывать себя памятью о своём преступлении.
Рене замолчал и уже сдержанней, даже как-то небрежно осведомился:
– Те три месяца и у тебя ведь выдались неважными?
Жанно неопределённо пробурчал, что он здорово порезался.
Рене вопросительно наморщил лоб.
– Это что значит, прости? Твои словечки…
– Опозорился. – Мягко объяснил полководец. – Есть, конечно, и другие слова, я их много знаю… хотя вы с госпожой Монтаржи и думаете, что