Оставив пациентов в состоянии глубокого ступора, он схватил мать за руку и потащил к лифту.
– Ты была права, – хмуро сказал он, когда лифт привез их на первый этаж. – Нам здесь нечего было делать.
– Я об этом тебе и говорила, – сухо ответила Лаувейя, выходя из лифта после сына. – Но ты и слушать не хотел. Что теперь делать с твоими ногами? Ты вряд ли доедешь в такую даль.
В ответ Лауфейсон только рассмеялся.
– Ты разве забыла, ма, что вся наша жизнь – сплошное выживание, если не хуже. Доберемся, не развалимся. Да, вот все время хочу спросить, зачем ты дала мне такую дурацкую фамилию, а?
– Сын Лаувейи, она означает, ну и что? – спросила мать, стараясь, тем не менее держаться, более-менее достойно. Однако от волнения у нее начали дрожать пальцы. – Лаувейя – это же я. Почему ты решил выяснять это прямо сейчас?
– Да так, захотелось, – Икол решил сменить неудобную для него тему. – Сейчас выйдем из отсюда и посидим. А потом поедем домой. Устал сегодня, как собака.
Он взял Лаувейю за руку, но она подала руку недовольно: слишком сильно задел ее словесный выпад сына. Она опиралась на него, когда он ковылял до выхода, и всем своим видом показывала явное пренебрежение к окружающим. Только теперь оно распространялось и на Лауфейсона: ма, как он всегда называл ее, почти не касалась его руки. Это выражало крайнюю степень чего угодно – в отрицательном смысле, разумеется.
Икол знал об этой особенности, но сейчас ему было не до выяснения отношений.
Они молча вышли из больничного корпуса. Жара и духота стали еще сильнее – и от них некуда было деться. Икол сел прямо на ступеньку и стянул с ног опротивевшие кроссовки, стараясь не смотреть на растертые ноги.
Зато Лаувейя тут же обратила на них внимание.
– Понимаю, что жарко, самой нехорошо, но я сейчас не одобряю твой внешний вид, – бесстрастно замелила она. – Надень обувь и отдохни, скоро пойдем в подземку, там будет прохладнее.
Лауфейсон теперь кинул косой взгляд на мать.
– Ты разве не видишь, что я хочу лечь прямо на ступеньки и не вставать хотя бы час, чтобы отдохнуть? Я мотаюсь по городу, а ты сидишь дома в каких-то непонятных фантазиях. Сколько себя помню, ты всегда торчала там и не выходила наружу, словно скрывалась от кого-то. Я не могу всю жизнь, как ты. Хочешь – поезжай на Свалку, а я останусь здесь.
– Ты не можешь называть Дом мусорной кучей, – Лаувейя поджала губы. – Хоть какой-то есть. Другого уже не будет.
– По-твоему, это дом? – саркастически поинтересовался Икол, сам удивляясь такой перемене в голосе: раньше он так ни с кем не говорил, а с матерью и подавно. – Это дом?! – переспросил он. – Для тебя дом, наверное, любое место, где можно спрятаться ото всех, в том числе и от меня. Ты спрашивала когда-нибудь, а мне в таком доме хорошо?
– Что с тобой сегодня такое? – менторским