Каждый вторник был при дворе род маскарада, который не всем нравился, но который мне в мои пятнадцать лет был очень по душе. Императрица постановила, чтобы на этих маскарадах, где присутствовали только лица, назначенные ею, все мужчины одевались женщинами и все женщины – мужчинами; правда, нет ничего безобразнее и в то же время забавнее, чем множество мужчин, столь нескладно наряженных, и ничего более жалкого, чем фигуры женщин, одетых мужчинами. Вполне хороша была только сама императрица, которой мужское платье отлично шло; она была очень хороша в этих костюмах. На этих маскарадах мужчины были вообще злы как собаки, и женщины постоянно рисковали тем, что их опрокинут эти чудовищные колоссы, которые очень неловко справлялись со своими громадными фижмами и непрестанно вас задевали, стоило только немного забыться и очутиться между ними, так как, по обыкновению, дам тянуло невольно к фижмам.
Мне случилось раз на одном из таких балов упасть очень забавно. Сивере, тогда камер-юнкер, был довольно большого роста, он надел фижмы, которые дала ему императрица; он танцевал со мною полонез, а сзади нас танцевала графиня Гендрикова. Она была опрокинута фижмами Сиверса, когда тот на повороте подавал мне руку; падая, она так меня толкнула, что я упала прямо под фижмы Сиверса, поднявшиеся в мою сторону; он запутался в своем длинном платье, которое так раскачалось, и вот мы все трое очутились на полу, и я именно у него под юбкой. Меня душил смех, и я старалась встать, но пришлось нас поднять; до того трудно было нам справиться, когда мы запутались в платье Сиверса, так что ни один не мог встать, не роняя двух других…
Во время этих маскарадов заметили, что у старой графини Румянцевой начались частые беседы с императрицей и что последняя была очень холодна с матерью, и легко было догадаться, что Румянцева вооружала императрицу против матери и внушала ей ту злобу, которую сама питала с поездки на Украину ко всей повозке, о которой я говорила выше. Если она не делала этого раньше, так потому, что была слишком занята крупной игрой, которая продолжалась до тех пор и которую она бросала всегда последней, но когда эта игра кончилась, ее злость не знала удержу.
Так как я была бесхитростна, то привязалась ко второй дочери графини Румянцевой, ныне графине Брюс, которая была на два года моложе меня. Она спала очень часто по моей просьбе в моей комнате и на моей постели, и тогда все ночи проходили в том, что мы прыгали, танцевали, резвились и засыпали очень часто только под утро – так велика была возня, которую мы поднимали. Ее мать знала это, но тем не менее я не избегла ни зубов, ни языка этой кумушки: одерживало верх желание сделаться необходимой.
Однажды в театре граф Лесток