На раскалённых подмостках истории. Сцена, трибуна и улица Парижа от падения Бастилии до Наполеона (1789—1799). Очерки. Георгий Зингер

театральными завсегдатаями, не имевшими средств устроиться получше. Светские львы и львицы подчас приходили в театр не столько ради спектакля, сколько чтобы показать себя, повращаться в обществе. В ложах оживленно беседовали, лорнировали знакомых в зале, обменивались улыбками и поклонами. Особенно кипели своей независимой от сцены жизнью «малые ложи», абонируемые на полгода-год и представлявшие собой настоящие светские салоны в миниатюре. Между тем внизу, за креслами первых рядов, сопел и топал довольно разношёрстный люд: от неимущих представителей свободных искусств, литераторов, художников, адвокатов без практики да ремесленников, которые, как замечает озадаченный современник, «раньше шли напиваться в кабаки, а теперь посещают театр».

      Между этой плотно сбившейся массой (партер был стоячим) и ложами сплошь и рядом вспыхивали перепалки, мнения и симпатии зрителей совпадали редко: слишком велика была разница их социального и имущественного положения. Кстати, о ней позволяет судить даже стоимость театральных билетов. За одно место в стоячем партере платили 48 су, в амфитеатре (тоже стоячем) – 30 су, или полтора ливра, а в «малой ложе» – 500 ливров в год. Недаром горожане в своих наказах Генеральным Штатам требовали упразднить эти ложи как вопиющее проявление феодальной спеси. Но театры оставались глухи к подобным призывам, ведь из этого источника проистекала львиная доля их выручки.

      Наконец, в 1782 году после переезда Комеди в новое здание (Отель Конде у Люксембургского дворца в предместье Сен-Жермен; ныне там театр Одеон) все места партера оказались сидячими. Цены на них, конечно, выросли, и зрители, которые победнее, возмутились. Их негодование по сути было оправданным. Признав партер полноправным судьёй в вопросах вкуса и отведя ему удобные места, театр вместе с тем постарался избавиться от самых неимущих и, соответственно, самых неугомонных его завсегдатаев. Надо сказать, что другие театры не спешили последовать примеру Первой Сцены столицы. Так, в Комической Опере ещё несколько лет после того в партере и амфитеатре зрители продолжают стоять.

      Умилостивив незнатную публику, сосьетеры было попытались хоть отчасти освободиться от опеки двора, однако здесь их ожидало поражение. Единственное, чему они смогли воспрепятствовать, это пагубному обычаю аристократов пристраивать своих возлюбленных к ним в театр. Но отнюдь не жалобами, бесполезными в таких делах, растопили смиренные комедианты сердца королевских чиновников-кураторов. Спасла положение паническая боязнь людей высшего круга показаться смешными. После многолетних и тщетных ходатайств конец напасти положила удачная острота сосьетера Дазенкура. Однажды, когда в светском салоне обсуждали сравнительные достоинства нескольких молоденьких актрис, он с притворным вздохом томно произнёс: «Увы! Как часто наши высокородные господа путают Комеди-Франсез с конюшней, спроваживая туда своих кобылиц». Словцо имело успех, и вельможные ветреники, сконфузившись,