Это фамильярное общение с сверхъестественным миром придало эллинской мифологии известный характер гармонии и ясности, который Мюссе бесподобно очертил в своем вступлении к «Ролла», начинающемся словами:
Regrettez-vous le temps où le ciel sur la terre Marchait et respirait un peuple de dieux… [Сожалеете ли вы о том времени, когда небо на земле шло и дышало народом богов…] и заканчивающемся минорной нотой сожаления над тем, что грустное «сегодня» так непохоже на веселое «вчера».
Où le monde adorait ce qu’il tue aujourd’hui,
Où quatre mille dieux n’avait pas un athée,
Où tout était heureux, excepté Promethée,
Frère ainé de Satan, qui tomba comme lui.
[Где мир любил то, что он убивает сегодня,
Где четыре тысячи богов не породили атеистов,
Где всё было счастливо, кроме Прометея,
Старшего брата Сатаны, который упал, как и он.]
Мюссе в совершенстве понял и передал общий характер ясного эллинского миропонимания; но в некоторых подробностях впал в ошибку. Поэт ошибается, утверждая, что в Греции на четыре тысячи богов не было ни одного атеиста, ошибается также, называя Прометея «старшим братом Сатаны». Что в обеих этих фигурах кроется общий элемент, дело несомненное; но родство – это не тождественность и не братство.
И до Мюссе, и после него многие смотрели на Сатану сквозь призму романтизма, который проявлял склонность обожествлять падшего архангела и любил противопоставлять его, как христианского Прометея, неумолимым небесным силам.
Однако в самой сущности, за исключением одного факта возмущения и кары, ортодоксальный сатана ни в чём не сходится с эллинским мучеником. Благородный титан не прегрешил и не пал, его превозмогло лишь численное преимущество таких же, как и он, бессмертных существ, и главным стимулом его побуждений была не ненависть, как у сатаны, а любовь к людям.
Это в совершенстве чувствовали и понимали те из великих поэтов, которые непосредственно столкнулись с этой загадкой. Шелли, который в «Освобожденном Прометее» дал, можно сказать, продолжение эсхиловской трагедии, говорит в предисловии к своему произведению: «Единственное создание воображения, сколько-нибудь похожее на Прометея, – это Сатана, и на мой взгляд Прометей представляет собою более поэтический характер, чем сатана, так как, не говоря уже о храбрости, величии и твердом сопротивлении всемогущей силе, его можно представить себе лишенным тех недостатков честолюбия, зависти, мстительности и жажды возвеличения, которые отнимают столько симпатий от героя «Потерянного рая». Характер сатаны наводит ум на вредную казуистику, заставляющую нас сравнивать его ошибки с его несчастьями и извинять первые потому, что вторые превышают всякую меру. Между тем Прометей является типом высшего морального и интеллектуального