Когда я упал в десятый раз или в двадцатый, вдруг показалось, что под сугробом моим тепло и спокойно. Я припомнил вдруг во всех подробностях вкусов и запахов, как накануне вечером мы ужинали местной достопримечательностью – пиццей с трюфелями. Причем тесто в этой пицце было не толще бумаги, а трюфелей, нарезанных прозрачными ломтиками, лежала на пицце целая благоуханная гора.
Заметаемый в сугроб, я лежал и чувствовал запах трюфелей почти физически. Еще мне виделся раклет, который готовили нам на закуску в беседке у входа в ресторан. На огромной раскаленной стальной доске, по которой расплавленный сыр стекал примерно с тою же скоростью, с какой я теперь спускался вниз по склону. Впрочем, я и не спускался больше. Упал, сбитый с ног очередным порывом ветра, и лежал под сугробом, явственно ощущая запах трюфелей, теплого сыра, крохотных картофелин, оттаявшей земли, апельсиновых духов соседки, лепестков миндаля, летевших над садом, и глициний, обвивших перголу…
Стоп! Встать! Подъем! Банзай! Джеронимо! Какие глицинии?! Какой миндаль?! На высоте Санкт-Моритца в апреле еще слишком рано для миндаля и глициний! Ты просто спишь, идиот! Лежишь под сугробом на леднике и замерзаешь! Встать! Шагай вниз! Семьсот метров!
Благодушные и смертельно опасные грезы о Санкт-Моритце сменились вдруг в моей голове паническим чувством опасности, которое придало мне силы. Я выкарабкался из сугроба, выпростал из-под снега лыжи и зашагал против ветра вниз, поминутно падая и вставая снова.
Минут за двадцать (впрочем, мне трудно оценить, много ли времени прошло) я преодолел метров триста (хотя и расстояния в горах обманчивы). Я несомненно приблизился к спасительной станции – и всё же был от нее слишком далеко, чтобы дошагать до темноты.
Снег летел в глаза, и спустя какое-то время мне померещилось даже, будто из снега складываются смертные видения. Мне всерьез казалось, что по распадку мне навстречу скачут белые, сотканные из снега собаки. Они бежали молча, вздымая снежные буруны, а в голове у меня летели обрывки мыслей про лютого пса Фенрира, срывающегося с цепи и несущего смерть.
Я даже был не очень против Фенрира, всё-таки какая-никакая загробная жизнь казалась мне предпочтительнее, чем затеряться на леднике мороженой консервой.
Собаки подбежали вплотную и оказались вовсе не загробными, а вполне материальными, способными повалить меня и тыкаться в лицо влажным носом. Только тут я разглядел сквозь метель, что собаки волокли нарты. И на нартах стоял каюр в красной шапке и куртке, размахивал руками и кричал на дурном английском:
– You lost, mister. Lost, sir. Dogs hear you. Don’t worry. Take you seat on sleigh. Oh, you have ice on you cheeks. Dangerous![2]
С этими словами каюр отломил лед, намерзший у меня на щеках, усадил меня в нарты, прикрикнул на собак и повез меня к спасательной станции. Собаки бежали так весело, словно встречный ветер совсем не мешал им. Только каюр за моей спиной присел и скрючился, чтобы уменьшить парусность и не мешать собакам.
Через десять минут