В отличие от меня Илай – мой попутчик – ничему не удивляется. Может от того, что посещает этот дом, по меньшей мере, раз в неделю и знает всех, и все его здесь любят. Мне давно пора к этому привыкнуть, но продолжаю неустанно восторгаться присущим в нем магнетизмом. В нем мне выпало появиться на свет, и среди всех удач моей жизни – иметь такого на три года старшего брата – это еще не самая большая.
Илай отстукивает электронный код. В ответ замок отзывается глухим тяжелым лязгом, и дверь на удивление легко открывается. Илай входит первым и я – поспешно вслед, не доверяя узорчатому бетонированному стеклу, блестящему металлу, прячущему в себе безжалостные пружины, готовые раскрошить любой предмет, легкомысленно застрявший в проеме.
Входим в людный холл. Безучастная, застывшая в дреме старушка, вероятно, заблудившись на пути в покои обители, стоит в пяти футах в стороне, не воспринимая меня и заодно весь остальной мир, шумный, взъерошенный, мельтешащий вокруг. Лишь я пересек проем двери, встрепенулась и, с ювелирной точностью выбрав момент и траекторию, рванулась в узкий проем в намерении протиснуть легкое невесомое тело сквозь щель, готовую расплющить ее секунду спустя.
– Не пускай ее! – кричит Илай.
Поздно. Я уже ввязан в отвратительную рукопашную с дряхлой высохшей старостью, отчаянно пробивающей путь к свободе, в просторы Иорданской пустыни, в голодную, растерзанную, колючую, испепеленную, высушенную безжизненность. Как можно дальше и безогляднее от этой невыносимой озонированной прохлады, мягкой бело-нежной постели, обилия еды и уюта.
Время, измеряемое миллиметрами просвета, работает на меня мучительно лениво. Дверная щель уже непролазна даже для ее ветхого тела, я все еще удерживаю его, пока дверь окончательно ни заперта. Выпускаю старушку из объятий в ее ненавистное затворничество, провозглашая тем самым свой позорный триумф.
Ожидаю ее презрительное «и ты с ними, гад, тюремщик проклятый» (хотя бы взглядом), но она не жертвует песчинкой своей вселенной, заполненной одной единственной достойной внимания, памяти и смысла жизни целью. Застыла так же неожиданно, как начала паломничество к свободе – в той же позе, с тем же фальшивым безразличием, с каким я увидел ее несколько секунд ранее, набрав очередную толику ценного опыта, усовершенствовав изобретательность, готовая к следующей попытке, лишь только та долго-нетерпеливо-жданная представится.
Свет в помещение доносится отовсюду. Из солнечных проемов в потолке, сквозь громадные искрящиеся чистотой оконные стекла. Тень безропотно и смиренно уступает дерзким побегам света, яростно и радостно врывающимся во все, к чему прикасается взгляд.
Короткая стена отделяет дверной коридорчик от просторного холла. Вокруг большого стола в центре залы, в креслах у окна, на двух диванах у стены расположились полторы дюжины постояльцев и шесть молодых женщин персонала. Воздух хрустит крахмальными светящимися лилеем халатами и ласкает нежной мягкой фланелью домашнего уюта.
Вместительный холл заполнен неравномерно и несправедливо. Обитатели разделились в две неуступчиво соперничающие за жизненный простор группы. Первая (условно экстраверты) якшается шумно, непринужденно, ненасытно и безостановочно. Она завладела едва ли не всем пространством холла, хотя нуждается как раз в ограниченной территории. Чем ближе собеседники друг к другу, тем легче им разделить общность, раскрыть и доверить себя в придачу с рвущимися из недр на свободу неудержимыми потоками идей и суждений.
Меня, однако, больше притягивает противоположная немногочисленная группа, объединенная нежеланием воспринимать окружающих или самим попасться в ловушку зрения других обитателей дома. Это ее представителям необходимо заполучить все пространство вокруг и заполнить своим неприступным одиночеством.
Группы не борются за утверждение превосходства, захват пространства или даже вытеснение отверженных. Цель – выжить, отстоять независимость, не раствориться в чужой расе или, того хуже – исчезнуть в результате катастрофической химической реакции или аннигилироваться миром-антимиром в катаклизме физического взаимодействия несовместимостей.
Никогда раньше не встречался ни с одним из них, но, непостижимо, они мне знакомы. Проведя столько нескончаемо-длительных дней в тесноте их последнего жизненного сообщества, не понимая и не принимая друг друга, они с радостью признаю́т меня. Я догадываюсь, что делает меня исключением из их подозрительной неприступности.
Первым меня пронизывает проницательный взгляд Журналиста. Я всегда полагал: представителю этой профессии положено раскручивать контакт с нулевого уровня, даже если все козыри у него в руках, а оппонент даже не догадывается, что предстоит игра. Это был определенно не тот случай. Шанс избежать аутодафе утерян мной в момент входа в западню.
Я расхрабрился доброжелательной улыбкой, полагая, что миротворческий жест смягчит строгое суждение, но деловитый взгляд Журналиста на полхода опережает меня