– Отдельный кабинет и вина! – приказал Свистунов. – Сюда! – показал он на дверь Николаю Никитичу.
Цыган, угодливо улыбаясь, посмотрел на поручика.
– Вина и Грушеньку, душа моя! – обронил Свистунов. – Песни расположены слушать.
Все было быстро исполнено. Только что успели офицеры расположиться в комнате за столом, уставленным яствами и винами, как дверь скрипнула и в кабинет неслышно вошла молоденькая и тоненькая, как гибкий стебелек, цыганка. Большие жгучие глаза ее сверкнули синеватым отливом, когда она быстро взглянула на гостей. Демидов очарованно смотрел на девушку. Одетая в легкое пестрое платье, с закинутыми на высокую грудь черными косами, она прошла на середину комнаты. Склонив головку, тонкими пальцами она стала быстро перебирать струны гитары. Робкий нежный звук легким дыханием пронесся по комнате и замер. С минуту длилось молчание, и вдруг девушка вся встрепенулась, взглянула на Свистунова и обожгла его искрометным взглядом.
– Грушенька, спой нам! – ласково попросил он. Неугомонный гвардейский офицер стал неузнаваем: притих, размяк; ласково он смотрел на цыганку и ждал.
– Что же тебе спеть, Феденька? – певучим голосом спросила она.
Простота обращения цыганки с гвардейским поручиком удивила Демидова; очарованный прелестью юности, он неотрывно смотрел на девушку и завидовал Свистунову.
– Спой мою любимую, Грушенька! – сказал поручик и переглянулся с цыганкой.
И она запела чистым, захватывающим душу голосом. Николай Никитич поразился: цыганка пела не романс, а простую русскую песню:
Ах, матушка, голова болит…
Как пленяла эта бесхитростная песня! Словно хрустальный родничок, словно звенящая струйка лилась, так чист, свободен и приятен был голос. Грушенька сверкала безукоризненно прекрасными зубами, а на глазах блестели слезинки. Подперев щеку, Свистунов вздыхал:
– Ах, радость моя! Ах, курский соловушка, до слез сердце мое умилила!..
Цыганка умоляюще взглянула на поручика, и он затих. Сидел околдованный и не мог отвести восхищенных глаз. Не шевелясь, сидел и Демидов. Что-то родное, милое вдруг коснулось сердца, и какая-то невыносимо сладкая тоска сжала его.
Голос переходил на все более грустный мотив, и глаза цыганки не поднимались от струн. Словно камышинки под вихрем, она сама трепетала от песни…
Демидов неожиданно очнулся от очарования, рядом зарыдал Свистунов. Схватясь пальцами за темные курчавые волосы, он раскачивался и ронял слезы. Цыганка отбросила гитару на диван и кинулась к нему:
– Что с тобой, Феденька?
– Ах, бесценная моя радость, Грушенька, извини меня! – разомлевшим голосом сказал поручик. – Твоя песня мне все нутро перевернула.
Она запросто взяла его взъерошенную голову и прижала к груди.
– Замолчи, Феденька, замолчи!
Он стих, взял ее тонкие руки и перецеловал каждый перст.
– Хочешь,