Лея начала писать прозу и драматические произведения в ранней юности. Она рассказала об этом тете Дине, и та ответила ей, что вряд ли девочка может этим заниматься, потому что у нее нет жизненного опыта. Лея почти похоронила свое раннее творчество, но через несколько дней состоялся еще один разговор с тетей, в котором та пояснила, что хоронить ничего не надо, а надо, наоборот, продолжать писать. Очевидно, что и низкая самооценка, всю жизнь сопровождавшая Лею, явилась следствием сложившихся в детстве обстоятельств.
Она начала переписываться с живущим за границей другом отца и поняла, что ей легче общаться с ним, чем с теми, кто ее окружает. В дневнике она записывает, что причиной этого является тот факт, что адресат ее не видит и не воспринимает как девочку-подростка, и поэтому разговаривает с ней на равных. Ей нужен был в качестве собеседника кто-то, кто будет говорить с ней на равных и делиться жизненным опытом, которого у нее не было. Ей нужен был образ отца…
Нора, героиня «И это свет», возвращается на каникулы домой в Литву из Германии, где она изучает археологию в университете. Ее соседом по купе оказывается еврейский купец, который, выяснив ее фамилию – Кригер – начинает выспрашивать, какого именно Кригера она дочь. «У меня нет отца, мой отец умер» – наконец в отчаянии кричит она. И затем, по дороге в дом отдыха, куда они направляются с матерью, на пароходе, она знакомится с другом детства отца, который приехал из Америки проведать их, и переживает влюбленность в него. «Он мог бы быть моим отцом», – отмечает про себя Нора в одной из глав романа. Тем отцом, которого ей так не хватает…
В пятнадцать лет она запишет в своем дневнике: «Душевнобольным нельзя думать о личном счастье. Им нельзя жениться, потому что они отравляют жизнь жены или мужа. Они не могут работать и требуют многих расходов. Им нельзя рожать детей, потому что они передают им свою болезнь и делают их несчастными…»
В возрасте двадцати двух лет Лея напишет стихотворение, обращенное к своей матери Циле:
Так спокоен портрет твой. Ведь ты другая.
Тем, что ты моя мать – смущена и горда.
Через слезы улыбка в глазах проступает,
и «кто он?» – ты не спросишь меня никогда.
Не сердилась, когда я к тебе прибегала
день за днем, чтоб потребовать: «дай!»
Лишь за то, что я – это я, – ты давала
все, о чем я просила, всегда.
Ты ведь лучше меня помнишь этот кромешный
ужас лет моих детских, ты знаешь уже:
вот придет повзрослевшая дочь, и, конечно,
принесет лишь печаль в душе.
Не спрошу я, придя, о годах прошедших,
на плече не стану рыдать,
только