– Прошу вас не беспокоиться, – сухо ответил Путилин. – Ни о каком вознаграждении не может быть и речи. Я делаю это для моего коллеги, доктора Z., а также для торжества науки, которая нам, господин Приселов, дороже миллионов этой бедной девушки.
Смертельная бледность покрыла лицо дядюшки-опекуна.
– Я… я… тронут, профессор… Видит Бог, я так бы хотел, чтобы моя дорогая племянница скорей поправилась, – пробормотал он.
– У вас есть комната, смежная со спальней больной? Я с доктором должен провести там ночь, дабы несколько раз в течение ее следить за больной.
– О, конечно, конечно. Рядом маленькая гостиная. Я сейчас распоряжусь. Вы извините меня, я должен ехать в клуб.
– О, пожалуйста, не стесняйтесь. Вы не нужны нам.
И Путилин, слегка поклонившись, быстро направился к комнате больной.
– Отчего вы не предупредили меня, доктор, что вы намерены созывать консилиум? – обратился ко мне великолепный барин-опекун, надевая пальто.
– Это вышло несколько случайно, господин Приселов. Вчера из-за границы приехал мой друг, профессор, и я решил воспользоваться его авторитетным советом.
– Великолепно… очень вам благодарен… Я вернусь часов около двух ночи. Я распорядился, чтобы чай, ужин был сервирован вам там, где вы пожелаете. Ну, желаю от души, чтобы ваша знаменитость, вкупе с вами, облегчила страдания моей больной племянницы.
Мы сидели в гостиной мавританского стиля, только что окончив ужин.
– Скажи, пожалуйста, Иван Дмитриевич, что, собственно, подозреваешь ты тут? Уверяю тебя, как доктор, что об отравлении не может быть и речи. Рвота больной исследовалась три раза, и если бы там находилась хоть йота яда…
Путилин спокойно заметил:
– Кажется, я на этот раз попался на удочку. Но знаешь ведь мой характер – я люблю доводить дело до конца. Пойдем в спальню больной… Я хочу посмотреть, как она…
И мы несколько раз входили.
В углу горели лампады, бросавшие тихий, мирный свет на фигуру спящей девушки.
Ее прелестное личико, окаймленное прядями каштановых волос, было неспокойно… Губы шевелились, словно старались забрать как можно более воздуха.
Моментами из ее бурно подымавшейся груди вылетали тихие, подавленные стоны, бормотания:
– Душно… пустите меня… Господи… задыхаюсь… Ах!..
Бормотания переходили в громкий крик. Ее руки судорожно хватались за дорогое плюшевое одеяло, и она вдруг вскакивала с кровати, сейчас же опять бессильно опускаясь на нее.
– Этого ты никогда не наблюдал, доктор? – тихо спрашивал меня Путилин.
– Нет.
– Почему же?
– Да потому, что, когда я навещал ее, с ней ничего подобного не случалось.
– Плохой доктор… плохой доктор… – в раздумье произносил Путилин.
– Иван Дмитриевич! – вспылил я. – Может быть, ты желаешь преподавать мне медицину?
– И очень. Но… только судебную медицину, мой друг…
Было