– Что же, пусть будет грех, если вам так угодно.
– Исповедь…, – пробормотала она, – ты священник?
– Ни в коем разе, скорее, наоборот.
– Что – наоборот? – вздрогнула она.
– Священника не призывают для такого случая. А он, узнав о ваших намерениях, сюда бы не пришел – скорее, придал бы вас анафеме. А я? Что я? Первый встречный, ничего не значащий для вас человек. Может быть последний, попавшийся под ноги на этой грешной земле, и вы можете смело довериться мне, обо всем поведав. Можете выбросить все лишнее, ненужное, то, что мешало в мусорную корзину. Считайте, будто меня здесь нет. И, повторюсь, я не священник – уж это точно.
– Ясно – праздное любопытство! Спектакль для балконного проходимца, затеявшего забраться в чужую душу перед ее кончиной, а потом рассказывать об этом другим ненормальным… Да ты просто ничтожество, как и все они, – прошептала она.
– Пусть будет так, мадемуазель… Итак, я слушаю вас…
– А ты действительно можешь…
– Принести веревку? Да, мадмуазель. Возьму ее в прачечной. Там у меня есть хорошая знакомая.
– Но уже поздно.
– Прачки работают и ночью.
– Значит, покончим с этим прямо сейчас… Что же – так тому и быть. Так даже лучше… Что ты хочешь знать?
– Все!
Теперь женщина молчала, глядя на колыхающуюся занавеску. Та, словно живая, шевелилась, смело разгуливая на ветру. Шелестела, перешагивая через порог балкона, кого-то выглядывала в парке внизу, снова возвращалась в комнату, на мгновение замирала, и опять продолжала свое бесконечное движение. Иногда казалось, что в нее кто-то обернулся или даже вселился. В ней было столько жизни, трепетного волнения, что невозможно было оторвать глаз. Тусклый свет фонаря подчеркивал очертания прозрачной ткани, постоянно сменяющиеся ее настроения. В ней билась жизнь, она шелестела, сияла отблесками, скрывая темноту наступающей ночи, снова становилась прозрачной. Пожалуй, она была единственной, кто пытался что-то сделать или сказать в безмолвной серой комнате, может быть показать своим неугомонным видом, что жизнь продолжается, что она играет, пульсируя где-то рядом незнакомыми дивными красками. А женщина безмолвно за ней наблюдала, не в силах произнести ни слова. Молчал и незнакомец – ее спаситель или палач (смотря, как относится). Но то, что он способен повлиять на эту ночь, на несчастную, сиротливо притаившуюся в углу женщину, и ее жизнь, теперь было понятно. Все зависело лишь от времени – минут, коротких или длинных мгновений, которые понадобятся ему для простой вещи – ненадолго отлучиться, чтобы потом вернуться с веревкой. Но и он молчал, глядя на женщину, и ждал. О чем он думал? Что выражало его лицо в этот миг? Этого женщина не знала, а занавеска сказать не могла, и ветер, который с ней играл, тоже. Оба они были молчаливыми свидетелями темной комнаты и двух людей, договорившихся о чем-то, но пока размышляющих каждый о своем.
Вдруг мужчина заговорил. Его голос больше не был насмешлив, но был тороплив