Был вознесён тиран, а нищий люд унижен.
В горящих хижинах отчаянье царит,
Но деспот восхищён: «Как хорошо горит!»
Народ не видит зла, мошенникам доверясь,
Их кормит, а винит в своих несчастьях ересь.
И ты, христианин, за глад и мор ответь,
Ты землю превратил в железо, небо – в медь.
Кровавой жертвой стать придётся христианам,
Чтоб искупить грехи, свершённые тираном,
Тут власть имущие нахмурили чело,
Докучны стоны им, ведь столько полегло.
Так встарь Домициан*, пристрастный к легионам,
Несмелых приучал к слезам и тяжким стонам,
Чтоб жалость в них убить, чтоб видели они
Лишь очи кесаря, их грозные огни.
Так и король наш Карл огнём очей надменных
Старался заглушить укоры принцев пленных*,
Надежду в них убить: пускай они узрят,
Что чужд раскаянию тот, чей грозен взгляд.
1005 Пред взором пленников король, лихой сначала,
Утратил гордый вид, надменности не стало,
Когда семь дней спустя, сорвавшись с ложа вдруг,
Он криком разбудил своих дворцовых слуг:
Полночный ветер выл, в нём стон стоял, и крики
1010 Незаглушимые терзали слух владыке,
Потом ещё три дня, как в роковые дни,
Не стихнут голоса коварные резни,
Усилить он велел ненужную охрану:
Вновь отголоски те мерещатся тирану,
1015 Двенадцать злых ночей дрожит он напролёт,
И все вокруг дрожат, он спать им не даёт,
И среди бела дня он мечется нередко:
Над Лувром вороньё, и вся черна беседка*.
Вновь королева-мать творит свои дела,
1020 Супруга нежная от страха обмерла*,
Нечистой совестью всю ночь король терзаем,
До смерти будет он гоним истошным лаем,
А днем шипеньем змей; душа его дрожит
И от самой себя в беспамятстве бежит.
Ты принц, мой пленный принц*, свидетель
этой были,
Твои рассказы нам немало бы открыли.
Собрав застолие, теперь узреть бы тут,
Как волосы твои от ужаса встают,
И если эти дни ты позабыл так скоро,
1030 Не забывает Бог ни славы, ни позора*.
В ту пору человек не человеком был,
Скорее, это знак разгульных тёмных сил,
Ведь он в глазах отца, скорбящего о сыне,
Не смел существовать, немела мать в кручине,
1035