И вот я снова переходил границы приличия, однако на сей раз мне дал это понять локоть моего обнаглевшего братца, который весьма ощутимо пихнул меня в бок. Отмщение пришлось отложить: на тот момент я мог выразить свое негодование, лишь наступив ему на ногу, но, когда мы выйдем за ворота церкви, он получит сполна.
Ну а теперь, Холфорд, прежде чем запечатать это письмо, я расскажу тебе об Элизе Миллуорд. Она была младшей дочерью викария и к тому же весьма обаятельным юным созданием. Я питал к ней немалую склонность, и она об этом знала, хотя я никогда не переходил к откровенным объяснениям, да и не имел такого намерения, потому как матушке, утверждавшей, что на двадцать миль вокруг не найдется ни одной достойной меня барышни, претила всякая мысль о моей женитьбе на этой простушке, у которой, помимо прочих бесчисленных недостатков, не имелось и двадцати фунтов за душой. У Элизы была изящная, и в то же время пухленькая фигурка, маленькое личико, почти такое же круглое, как у моей сестры, и почти такой же цвет лица, но понежнее – не кровь с молоком, как у той; нос вздернутый, черты в большинстве неправильные – словом, она была скорее очаровательна, нежели красива. Но глаза! Как я могу не упомянуть об этих удивительных глазах, если именно в них и заключалась ее главная привлекательность – внешняя, во всяком случае! По форме они были удлиненные и узкие, с темно-карими, почти черными, радужками, выражение их постоянно менялось, но в нем всегда присутствовало что-то либо сверхъестественно – я чуть было не написал «дьявольски» – порочное, либо необычайно завораживающее, а чаще и то и другое вместе. Голос у нее был мягкий, детский, поступь по-кошачьи легкая и бесшумная, и манерами она больше напоминала милого игривого котенка, то проказливого и задиристого, то робкого и пугливого, – когда и как ему заблагорассудится.
Ее сестра Мэри была несколькими годами старше, несколькими дюймами выше и более крупного, грубоватого телосложения. Эта простая, тихая, рассудительная девушка терпеливо ухаживала за их матерью на протяжении ее долгой, изнурительной болезни и с тех пор так и продолжала тащить на себе весь дом, выполняя обязанности экономки, домоправительницы и рабочей лошади. Ею безмерно дорожил и во всем на нее полагался отец, ее любили и обожали все кошки, собаки, нищие, дети, но унижали и презирали все остальные.
Сам его преподобие Майкл Миллуорд был грузный, рослый пожилой джентльмен, который ходил в широкополой пасторской шляпе, прикрывавшей его мясистое квадратное лицо, в руке носил толстую трость, а все еще крепкие ноги облачал в короткие, до колен, панталоны и гетры или – по особым случаям – черные шелковые чулки. Человек жестких принципов, стойких предрассудков и неискоренимых привычек, нетерпимый к любому расхождению с его взглядами, он и в поступках исходил из твердого убеждения, что его мнение – единственно верное, тех же, кто с ним не соглашался, он объявлял либо жалкими невеждами, либо упрямыми слепцами.
В