И не стыдно тебе, старина, в твоем-то возрасте? При том, что мы так давно и хорошо друг друга знаем, тем более что я представил тебе столько доказательств искренности и доверия и никогда не обижался на твою относительную скрытность и неразговорчивость? Но, вероятно, все дело в них: как человек по натуре необщительный ты, с твоей точки зрения, предъявил в тот памятный день беспримерное доказательство дружеского доверия – поклявшись, небось, впредь такого не повторять, – и счел, что я должен был без минутного колебания последовать твоему примеру и ответить на эту величайшую милость той ничтожной каплей откровенности, которую способен из себя выжать.
Но довольно об этом! Я взялся за перо не для того, чтобы тебя упрекать, не для того, чтобы оправдываться или приносить извинения за прошлые обиды, а для того, чтобы, по возможности, их загладить.
Сегодня с утра льет проливной дождь, семейство мое отправилось в гости, а я сижу один в библиотеке, просматривая кое-какие старые письма и бумаги, тронутые тленом, и размышляю о прошлом, так что теперь мое умонастроение вполне подходит для того, чтобы развлечь тебя одной старосветской историей. И вот, убрав с каминной решетки свои изрядно прожарившиеся ступни, я развернул кресло к столу и, дописав эти строки, обращенные к сварливому старому другу, готов представить набросок – нет, не набросок, а полный и достоверный отчет о неких обстоятельствах, связанных с самым важным событием в моей жизни, по крайней мере, той ее части, что предшествовала знакомству с Джеком Холфордом, а когда ты это прочтешь, – пожалуйста, обвиняй меня в неблагодарности и в недружественной скрытности, если сможешь.
Я знаю и о твоем пристрастии к длинным романам, и о том, что ты, как и моя бабушка, ярый приверженец подробных и обстоятельных описаний, а посему щадить тебя не намерен, ибо меня сможет остановить лишь недостаток терпения или свободного времени.
Среди упомянутых мною бумаг и писем имеется мой старый, выцветший дневник; и пусть его наличие послужит тебе порукой, что я буду опираться не только на память – сколь бы цепкой она ни была, – дабы не подвергать твою доверчивость слишком суровому испытанию, когда ты, следуя за мной по пятам, будешь вникать в мельчайшие подробности моего повествования. Что ж, начнем, не откладывая, с Главы первой, ибо глав в этой истории будет много.
Глава I. Открытие
Мы должны с тобой вернуться к событиям осени 1827 года. Отец мой, как ты знаешь, был этаким дворянином-земледельцем и хозяйствовал на ферме в графстве ***шир, так что я, по его настоятельной просьбе, подвизался вслед за ним на этом спокойном поприще, правда, без особой охоты, ибо честолюбие влекло меня к более высоким целям, а самонадеянность убеждала, что, пренебрегая его зовом, я зарываю свой талант в землю[2] и держу свой свет под спудом[3]. Матушка изо всех сил старалась внушить мне, что я способен на великие дела, отец же, полагавший, что честолюбие – вернейший путь к гибели, а перемены суть то же разрушение, и слышать не желал ни о каких планах по улучшению моего положения или положения моих смертных собратьев. Твердил, что все это вздор, и при последнем издыхании заклинал меня следовать старым добрым традициям, то есть идти по его стопам, как прежде сам он шел по стопам своего отца, а высшей целью поставить себе с честью пройти по жизни, не уклоняясь ни направо ни налево, и передать отцовские земли своим детям по меньшей мере такими же процветающими, какими он оставил их мне.
«Что ж, честный и трудолюбивый фермер – один из самых полезных членов общества, и если я посвящу свои таланты возделыванию собственных земель и улучшению сельского хозяйства в целом, то тем самым принесу пользу не только своим ближайшим родственникам и иждивенцам, но в какой-то мере и всему человечеству, а значит, проживу жизнь не зря».
Такими вот размышлениями я пытался утешить себя, шагая домой с полей в тот промозглый вечер на исходе октября. Но проблески яркого пламени камина в окне гостиной гораздо быстрее подняли мне настроение и развеяли мои неблагодарные сетования, чем все мудрые мысли и благие намерения, формулировать которые я отчаянно понуждал свой мозг; не забывай, тогда я был молод – всего двадцати четырех лет от роду – и не приобрел и половины того умения владеть собой, коим обладаю теперь, сколь бы ничтожно оно ни было.
Однако в этот приют блаженства нельзя было ступить, не сменив заляпанные грязью сапоги на пару чистых башмаков, а грубое верхнее платье на приличный костюм, что я и сделал, дабы предстать перед почтенным обществом в подобающем виде, ибо матушка моя, при всей ее доброте, была в определенных вещах весьма привередлива.
Поднимаясь в свою комнату, я столкнулся на лестнице с бойкой, хорошенькой барышней девятнадцати лет – миниатюрной круглолицей