с Вундтом, что не только корень есть абстракция, но и отдельные слова суть абстракции, существует только предложение, содержащее в себе связную мысль. Можно даже пойти еще дальше и утверждать, что и предложение есть абстракция, а существует лишь целое мысли, рассуждение, как в этом можно наглядно убедиться, если перепутать порядок фраз в любом произведении. И конца этому расширению понятия о речи-мысли не может быть, в сущности, положено, поскольку все находится в мыслительной связи и соответствии и должно быть вплетено в единый контекст мировой мысли или мысли человека о мире. И это естественно, потому что основой речи и ее предметом является мировое всё, которое не имеет границ и представляет собой в этом смысле дурную бесконечность, не имеющую конца в «дискурсивном» рассуждении»
[67]. Стало быть, «Das Wort erstirbt schon in der Feder»
[68], или, голосом Деррида: «Следовательно, значение является настоящим для себя в жизни настоящего, которая еще не вышла из себя в мир, в пространство или природу. Все эти «выходы» на самом деле изгоняют эту жизнь самоприсутствия в указание. Мы знаем теперь, что указание, которое таким образом полностью включает в себя практически всю поверхность языка, является процессом смерти, которая действует в знаках»
[69], в то время как «[…] слово не слагается из букв, не возникает из них, но расчленяется на буквы»
[70]. И, в продолжение сказанного выше: «Истина сделана не из того материала, из которого формируются идеи. Она живая, у нее есть свои требования и вкусы, и даже, например, она больше всего боится того, что на нашем языке называется воплощением, – боится так, как всё живое боится смерти. Оттого её может увидеть только тот, кто её ищет для себя, а не для других, кто дал торжественный обет не превращать свои видения в общеобязательные суждения и никогда не делает истину осязаемой»
[71]. В этой связи также можно процитировать Аристотеля: «Именно на основе этого предположения возникло наиболее крайнее из упомянутых мнений – мнение тех, кто считал себя последователями Гераклита и коего держался Кратил, который под конец полагал, что не следует ничего говорить, и только двигал пальцем и упрекал Гераклита за его слова, что нельзя войти в одну и ту же реку дважды, ибо сам он полагал, что этого нельзя сделать и единожды»
[72]. Итак, приходится согласиться с Тютчевым, что «мысль изреченная есть ложь»
[73], если под истиной понимать тождество между высказыванием и мыслью.
По поводу эпистемологической неразрывности отдельных выделенных явлений можно также процитировать другого представителя русского имяславия XX века – Флоренского, но в данном случае мы при этом не будем обращать внимание на то, что слово «объект» в цитате носит узко определенное значение в соотношении конкретных понятий, а понимаем под словом «объект» любой выделенный объект: «Во всех этих случаях существенная разность одного объекта от другого воспринимается вполне явственно, но логически не может быть охарактеризована иначе, как чрез ссылку на другой объект: в восприятии
