«Я люблю тебя, мать-природушка,
Молодецкий дух, воля-вольная!
Из-за вас готов перенесть я все,
Мне мила одна жизнь раздольная.
Всё отдать я рад лесу тёмному,
Другу милому, закадычному,
Хоть не раз в лесу сильно маяться
Приходилось мне, горемычному.
Всем пожертвовать я готов всегда
Дорогой, святой, славной волюшке,
Лишь одним я ей не пожертвую –
Нежной ласкою милой Олюшки.
Для неё, красы, – на все подвиги
Я решусь всегда, без смущения,
Для неё, красы, я готов пойти
На печаль, тоску – преступления.
Я люблю тебя, мать-природушка,
Молодецкий дух, воля вольная,
Из-за вас готов перенесть я всё,
Мне мила одна жизнь раздольная».
В этой песне он изливал всю свою душу; пропоёт, бывало, её, да и давай трепака отплясывать, а случалось когда, под хмельком, и поплачет. Из этого можно заключить, что пролитая им кровь человеческая не совсем ещё загубила в нем совесть, и он нередко чувствовал раскаяние.
О пирушке этой в Дубровском лесу становой пристав узнал только на другой день, собрал народ и отправился на место гульбища разбойника, окружил его со всех сторон, рассчитывая застать Чуркина врасплох, но, увы, опоздал: тот был уже далеко от того места, в Ильинском погосте.
Пикетчики, расставленные по всем путям-дороженькам, пропускали его, не останавливая, получая за то на водку. Слухи о таком упущении дошли до помощника начальника жандармского управления в Богородском и Дмитровском уездах, г. Кузьмина, о чем он и дал знать письмом Богородскому исправнику.
Исправник навёл о том справки и получил подтверждение, но уличить пикетчиков в их преступных деяниях не мог, да и положительных доказательств взять было не от кого.
Между тем, брат Василия Чуркина, Степан, начал заявлять о себе кражами со взломом и конокрадством. Уездное начальство первоначально всем этим слухам не верило, но когда получило официальное извещение о его бегстве, то приняло самые энергичные меры к его поимке.
Степан Чуркин – невзрачный мужичонка, готовый на любые преступления, в особенности на кражи. Что же касается слухов о совершенных им убийствах, то они не подтверждались, да и как было возможно узнать, обагрены или нет руки его человеческой :кровью, когда