У бабушки было несколько уликов. Они стояли на огороде между грядками. Выше костюма на гвоздике висела черная накидка с сеткой, которая надевалась на голову и защищала голову, плечи и лицо. На бочке стоял дымокур. Я облачился в этот костюм, на голову надел накидку. Наверно, в тот момент я был похож на инопланетянина. Полы костюма волочились по земле. В этом одеянии, похожий на черное привидение, я направился в огород. Развести дымокур для меня – плевое дело, потому что я столько раз видел, как это делала бабушка. Подхожу к улику и начинаю качать воздух. Струя дыма устремляется вовнутрь улика. Полчища пчел выбираются наружу и со злым жужжанием поднимаются в воздух. Освободив от жильцов один пчелиный домик, я перехожу ко второму, потом к третьему. Пчелиная улица опустела. Пчелы густыми роями снялись и улетели.
Я возвращаюсь, снимаю с себя все. Чем же еще заняться? Выхожу на улицу. Ни души. Даже курицы куда-то попрятались от жары. Только в сарайке повизгивает поросенок. Захожу поговорить с ним. Как-никак живая душа. Поросенок такой милый и дружелюбный. Но я не могу дотянуться и почесать его, как это делает бабушка. Для этого нужно открыть дверку. Но не успеваю я приоткрыть ее, как поросенок, оттолкнув меня, выносится наружу и начинает носиться кругами по двору. Наслаждается свободой!
Догнать его невозможно. Это настоящий спринтер по бегу. В конце концов, отчаявшись, совершенно измотанный, я плетусь в дом, оставив это бесполезное занятие. И через некоторое время, свалившись в спаленке, засыпаю крепким детским сном.
Просыпаюсь от криков на кухне. Продираю глаза и плетусь туда. Там сидит зареванная баба Еня с бабой Лушей.
– Выдрыхся, аспид? Что же ты натворил? Ой-е-ей!
Я ничего не понимаю. И только лупаю глазенками. А баба Еня уже, наверное, не в первый раз принимается рассказывать. Оказалось, что пчелы, страшно разозленные тем, что их таким варварским способом выгнали из насиженных квартир, вылетели на дорогу, по которой в это время проезжал на мотоцикле дед Паша – муж бабы Луши. Он работал бригадиром. Рои набросились на него. Дед Паша дал по газам, но оторваться от пчел не смог. Он влетел к себе во двор, забежал в дом. И пчелы за ним. И только в погребе ему удалось укрыться от них.
– Сейчас, – говорит баба Луша, – пластом лежит, весь опухший, стонет. Может, еще и в больницу придется везти.
Я потрясен, раздавлен. И я всему этому виной. Нет мне никакого прощения. Но это еще не все. Поросенок забрался в огород, выкопал помидоры, огуречную рассаду и прочие овощи. Пересаживать их – уже июль месяц – бесполезно. Баба Еня плачет. Баба Луша плачет. И я плачу, чувствуя себя величайшим преступником.
Не знаю, как я дожил эту неделю до приезда матери. Да и не жизнь это была, а непрерывное переживание своей вины. Конечно, баба Еня, как только мама переступила порог, все ей рассказала.
– Ой! Клава! Больше его ко мне не привози!
На следующее лето меня отлучили от деревни, чему я сильно и не огорчился. После Кудряшей я до сентября проболтался по Затону, купался целыми