– Слава, уймись! Ты слово дал его не трогать! – кричала мама, и Павлик еще больше сжался под столом. А потом сверху просыпался звонкий грохот, будто упала и покатилась по столу бутылка. Материны ноги в тапках разъехались на давно немытом полу, и сама она полетела к стене: он увидел задранный подол, рукав ночнушки и тонкую руку, поднятую к виску. А из-под пальцев, прикрывших её ухо, вырывались струйки крови: алые, быстрые, страшные… Тишина повисла на миг. А потом её разбил голос отчима – до странности спокойный, наполненный мрачным торжеством:
– Поубиваю тварей. Некому вас теперь защищать.
Мать вскочила, плеснув подолом – нога в одном тапке. Завыла тонко:
– Славочка, уймииись! Слава, не нааадооо…
Но табуретка взмыла вверх, махнув четырьмя железными подпорками, и звук был таким, будто что-то твёрдое врезалось в мягкое. Ноги матери дрогнули, подламываясь, и она упала на колени.
– Щенка давай! – голос отчима стал непривычно низким, переходящим в хриплый рык: – Тащи его, сссучка, сама тащщщи, там он!..
– Слааава, нееет!
И снова удар.
А потом ноги матери взмыли вверх и поплыли по воздуху к двери, брыкаясь над тяжело шаркающими ступнями отчима. Он вынес ее в коридор – отбивающуюся, как вертлявая кошка, орущую: «Пусти! Скот! Сволочь такая…», оставляющую на полу многоточие из алых капель. И с грохотом бросил спиной о дверь. Встал над ней, покачиваясь, и снова сказал:
– Поубиваю. Тварей.
И развернулся к мальчишке.
– Пашка, прячься! – снова заорала мама, хватаясь за майку сожителя. Павлик видел только ее ухо и щеку, залитые кровью, и белую ткань ночнушки, в которой тело матери шевелилось, как в коконе. Отчим неловко рухнул на бедро, повозился, бормоча сквозь зубы, и встал на колени. Нависнув над Мариной, медленно намотал её волосы на руку.
А мама молотила кулаками по его плечам, кричала:
– Сволота ты, всю жизнь мне испоганил!.. Не тронь, пусти меня!..
И мальчик не выдержал. Метнулся из-под стола, подхватил табуретку, и, занося её для удара, выскочил в коридор – защитить мать. Страх куда-то делся, и стало жарко, и почему-то казалось – один удар, и отчим рухнет, а они с мамой сбегут, и больше никто никогда их не обидит. Подскочив ближе, Павлик изо всех сил ударил табуреткой по спине отчима. Но тот не упал. Замер на миг, а потом повернул голову, и лицо его – страшное, брылястое, оскаленное – начало растягиваться в ухмылке.
– Смори-ка, чё! Воин, бля… – вырыгнул он, и тряхнул Марину за волосы так, что она, зашипев, выгнулась от боли.
– Пашка, уйди, ты ещё тут!.. Из-за тебя всё! – зло выкрикнула она.
Опустив её, отчим начал медленно выпрямляться. А кисть его левой руки – измазанная в крови, как хищная пасть – опять заскребла, смяла воздух. Павлик попятился, в отчаянии глянул на мать. Но она молчала. Смотрела. И не пыталась вмешаться.
Он захлопнул дверь кухни. Бросился к окну. Щелчок шпингалета,